Срок был соблазнителен.
Госпожа Дюмулен - тоже. От ее волос пахло отваром из ромашки и еще чем-то
приятным... женским, дивным, полузабытым. Аромат сводил с ума и заставлял думать о запретном...
Потому через пять минут сделка была совершена.
Сутана обошлась господину аббату в три раза дороже, чем могла бы. Кошелек полегчал, причем ощутимо.
Новое платье было явным нарушением только что принесенного обета личной бедности.
Оно никак не соответствовало образу бедного аббата, коим Рене, в сущности, и являлся.
Но оно ему было к лицу.
Существенный аргумент в пользу нарушения запрета, если вам только-только стукнуло двадцать девять лет, вы дворянин, к тому же недопустимо хороши собой для духовного лица и на вас с нескрываемым интересом смотрит прелестная женщина...
Дав себе обещание после торжественного ужина всю ночь простоять на коленях в покаянии за содеянное, Рене попрощался с владельцами мастерской и помчался во весь дух в сторону "Рыжей лисицы".
Там его ждала записка, в которой друзья указывали, где их искать...
Рене прочитал записку, которую ему вручил трактирщик и поспешил в “Жареного кабана». Там он встретил своих товарищей и уселся на свободный стул с правого края стола.
- Чем же вам не угодила «Рыжая лисица»? - осведомился молодой аббат.
- Рене, вы видели физиономию того трактирщика? Такая же постная, как и его блюда. Это соврешенно отбивает аппетит. В то время, как обед в обществе людей жизнерадостных неизменно идет на пользу. Взгляните как тут славно!
- Да, - согласился Рене, - просто замечательно.
Разнообразие посетителей и в самом деле приятно напоминало ему другие веселые пирушки, в которых он принимал участие, еще не удалившись от мирской жизни. То бы время, когда он и его товарищи служили на благо его величества Людовика XIII, а аббат Рене звался мушкетером Арамисом.
- Да простит Господь невинные пригрешения наши, - кротко промолвил отец Этьен, завершив непозволительно краткую благодарственную молитву, и опустил взгляд в тарелку.
Теперь настало время отдать дань вожделенным явствам и вину. И хотя, церковные порядки требовали сегодня вовсе отказаться от вина или же слегка подкрасить воду несколькими каплями животворящей влаги, святые отцы лишь слегка разбавляли вино водой, а то и пили просто так. Впрочем, в то время, как аббаты пустились во все тяжкие, Рене по обыкновению пил мало, и был весьма воздержан в пище. Он бы даже предпочел вновь отведать каких-нибудь постных блюд, дабы не усугублять совершенный им сегодня грех тщеславия. Однако трудно было удержаться, чтобы не испытать удовольствия при мысли о том, как вышитый воротничок будет оживлять скучную сутану. А также при том, что завтра днем нужно будет сходить за новым облачением и возножно вновь... Рене тряхнул головой, прогоняя совсем уж неприличиствующие священнику мысли. «Ne nos inducas in tentationem*”, - торопливо произнес про себя Рене.
Время шло, пора было возвращаться. В конце концов, всех пятерых ждал торжественный обед - в их честь. Потому часа через два веселая компания принялась собирать деньги для расчета с кабатчиком.
Рене отдал свою долю, и воспользовался моментом, чтобы выйти на улицу и пройти несколько шагов в одиночестве. В кабачке было невыносимо душно, от запаха вкусной еды после нескольких дней строгого поста мутило...
Темнело.
На дворе было уже совсем не жарко - нормальный летний вечер. С реки повеяло прохладным ветром.
И вдруг откуда-то - близко, очень близко, из соседнего переулка! - донесся отчаянный женский крик. Аббат д`Эрбле моментально превратился в солдата королевской гвардии -
кто-кто, а уж он мог отличить, когда женщина играет в беспомощность, а когда - ни о какой игре речи не идет. Так вот, в этом крике был неподдельный страх.
Тихое Нанси - не Париж. Но подвыпивших дуралеев, которые способны прижать к стенке богато одетую горожанку, и здесь можно сыскать без особого труда.
На свое счастье - и на счастье попавшей в беду дамы! - господин аббат был в светском платье. Так что шпага оказалась при нем.
А шпагой шевалье владел мастерски. И к тому же никто никогда не смел назвать его трусом.
Принятый сан должен был побудить его действовать словом, увещеванием, а не шпагой - но времени на словесные поединки не оставалось.
На пересечении переулка и соседней улочки стоял портшез. Некий молодчик вытягивал из него даму, которая была в бессознательном состоянии. Лунный свет упал на прелестное бледное лицо.
Защитить даму было некому - носильщики валялись на мостовой неподвижно, один из слуг был явно убит, другой пустился наутек.
А мерзавцев, напавших на знатную даму, оказалось трое.
Не нужно думать, что за духовными занятиями и бдениями в церкви бывший мушкетер забыл, как держать в руке клинок. Наука такого рода не забывается. Скажем более - пять раз в неделю Рене находил два часа на упражнения. Потому эфес привычно лег в ладонь.
Один из нападавших оглянулся - и тут же получил кулаком в лицо.
Второму вздумалось защититься. С ним пришлось немного повозиться, но в итоге он, коротко охнув, завалился на бок и скорчился на камнях.
Третий довольно резво пустился наутек. Пришлось догнать его и поучить галантному обращению с благородными людьми. Противник достался неудобный: рослый, мощный, предпочитающий силовые приемы. Да к тому же - левша. Шпага у него была куда длиннее и тяжелее. Разница между клинками ощущалась и изрядно мешала.
Но один выпад все же прошел. Верзила схватился за плечо. Не теряя времени, Рене дал ему кончиком башмака по коленной чашечке - спасибо за науку другу д`Артаньяну, который мастерски дрался не только руками, но и ногами! Верзила, судя по всему, не знал, что такое саватэ. И уж тем более не ожидал, что нарвется на опытного дуэлянта. Разумеется, он согнулся, не отнимая руку от раненного плеча. Туда и дорога - секундным делом было подскочить и завершить поединок коротким резким ударом эфесом по голове противника.
Убивать аббат не хотел.
В голове мелькнула насмешливая мысль о том, что и второй обет - смирения - оказался нарушен.
Но куда главнее было то, что нарушен не напрасно.
Незнакомка лежала там, где ее оставили: наполовину в портшезе, наполовину - на мостовой. Она так и не пришла в себя.
В кармашке ее плаща обнаружился флакончик с нюхательной солью. Он был незамедлительно пущен в дело.
Молодая женщина - пожалуй, ровесница самому Рене - открыла глаза.
Огромные зеленые глаза.
Вздохнула.
Медленно провела рукой по капюшону плаща. Затем - по лицу, словно что-то припоминая.
И только потом посмотрела на своего спасителя.
- Я обязана вам жизнью и честью, сударь.
Рене узнал и лицо, и голос.
Даму звали Елизавета Коммерси. Одна из знатнейших дам провинции. И, несомненно, одна из пятерки первых красавиц.
Поскольку слуги были убиты, а дама нуждалась в защите, пришлось проводить ее до
особняка. Путь занял не менее получаса - мадам Елизавета еле шла, и ее приходилось скорее нести, чем подерживать за локоть.
За эти полчаса молодые люди успели слишком много раз посмотреть друг другу в глаза, чтобы расстаться просто так.
Потому мадам Елизавета, уже открывая дверь, ведущую в сад, примыкающий к отелю Коммерси, оставила в руке своего спасителя маленький ключик - от калитки.
- Вот мои окна. Возвращайтесь после двух часов ночи. Непременно возвращайтесь.
Обожгла губы аббата поцелуем - и скрылась.
...В половине второго ночи, когда торжественный ужин подходил к концу, аббата д`Эрбле подозвал к себе отец де Брессе. Ректор коллегии.
Они незаметно покинули общий зал, и прошли во внешнюю галерею, окружавшую второй этаж здания.
- Вы теперь не только духовное лицо. Вы не должны забывать, что отныне связаны с Орденом очень тесно. Вы - духовный коадьютер, Рене. Это честь.
Наклон головы: при разговоре со старшим по званию младший слушает, а не говорит.
- Я даю вам первое задание.
От заданий не отказываются.
- Вы немедленно отправляетесь по адресу, который указан на этом листке. Забираете письма, которые вам дадут, когда вы покажете хозяйке дома вот это кольцо.
Кольцо аккуратно укладывается в потайной карман сутаны.
- Отвозите конверт в Форбах, отцу Лами. Вы его знаете. И немедленно возвращаетесь назад. Ответа ждать не надо.
Благословляющий жест.
Приказание получено - приказание должно быть исполнено в соответствии с инструкциями.
- Мне можно переодеться?
- Да, лучше, если вы будете в светском платье.
Разговор закончен.
Записку Рене развернул у себя в келье.
"Отель Коммерси, спросить мадам Елизавету".
Это была судьба.
Так как ошибки быть не могло, и Рене надлежало передать кольцо спасенной им даме, он решил прибыть в отель именно тем путем, каким его ждали.
Отворив калитку ключом, который заранее вручила ему госпожа де Коммерси, Рене пересек сад и оказался под окнами Елизаветы. Вблизи он смог разглядеть, что в комнате горит приглушенный свет. Но окна были плотно закрыты, хотя до двух часов ночи оставалось совсем немного времени. Близ стены не росло не одного подходящего дерева, забравшись на которое, можно бы было оповестить даму о своем прибытии.
Рене размышлял об этом, не зная, что у мадам де Коммерси заготовлен более романтический способ встречи для ночного гостя. Ровно в два часа окно почти бесшумно отворилось, и вниз с тихим шелестом опустилась веревочная лестница. Нелолго думая, Рене поставил ногу на переднюю перекладину, а затем проворно вскарабкался вверх по лестнице. Здесь стоит заметить, что подобные упражнения были хорошо знакомы молодому аббату, но так как обстоятельства, при которых, ему приходилось эти упражнения выполнять не относятся к нашему повествованию, мы лишь упомянем о них, не вдаваясь в подробности.
Добравшись до самого окна, Рене оказался в небольшой, изящно убранной комнате, которая судя по всему являлась спальней госпожи де Коммерси.
- Вы пришли, шевалье! – радостно воскликнула Елизавета, увидев своего спасителя.
Из этого возгласа читатель может заключить, что мамам Елизавета сомневалась в том, что храбрый незнакомец явится в назначенный срок, но на самом деле она была совершенно уверена в их скорой встрече. Выданный ее на прощание аванс в виде поцелуя Елизавета
считала самой прочной гарантией ночного свидания. Испуг ее скоро прошел, и Елизавета стала думать о недавнем нападении почти как о «счастливой случайности», которая свела ее с храбрым молодым человеком. Она уже не сомневалась, что этот молодой дворянин, во внешности которого совершенно сочетались природное изящество и мужественность, - военный, прославивший себя не одним славным подвигом.
- Да сударыня, - ответил Рене, разглядывая полутемную, уютную комнату. - Счастлив убедиться, что с вами все в порядке.
- Разумеется, шевалье. И этим я обязана вам. Я рада, что вы пришли, и я могу поближе похнакомиться со своим спасителем.
- Я пришел... мое дело... – сказал Рене вспомнив вдруг о кольце. Однако, взгляд Елизаветы, устремленный на него, не позволил Рене закончить его мысль. Этот взгляд так хорошо знакомый мушкетеру Арамису почти позабылся аббату д’Эрбле. В ее зеленых глазах была и нежность, и страсть, и едва заметное ожидание. Отблески свечи золотились на ее свободно уложенных локанах.
Мадам Елизавета была слишком красива. Аббат д'Эрбле был в последнее время слишком благочестив.
В комнате еще некоторое время распространялся аромат погашенных свеч.
Рене по привычке проснулся с рассветом. Елизавета спала, положив голову ему на плечо. И тут его словно молнией ударила мысль: «Кольцо»!
Говорить о поручении Ордена с женщиной, которая еще не вполне очнулась от ночи любви - это весьма интересное занятие.
Особенно если женщина норовит приложить к вашим губам свой маленький прелестный пальчик и самым нежным тоном сказать: "Тсссс!". А затем - перейти к действиям, весьма далеким от политики.
Пришлось проявить некоторую настойчивость и отстраниться.
Еще четверть часа ушла на уговоры: "Дорогая моя, я должен сказать вам нечто важное..." - мадам Елизавета ничего и слушать не хотела.
Но когда услышала - онемела. Устремила на аббата долгий пристальный взгляд, в котором не было уже ни капли томной влажности. Была настороженность, легкая толика изумления и... пожалуй, с таким выражением на лице оценивают человека, который доказал, что с ним придется считаться. Рене почудилось, что к этому была примешана еще и жалость...
- Ну что ж... - красавица легко спрыгнула с кровати, подошла к туалетному столику, на котором стояла большая шкатулка. Открыла ее ключиком, немного пошуршала бумагами. Вынула маленький, аккуратный конверт. - Вот то, за чем вы пришли, сударь. Кольцо оставьте себе, оно вам еще пригодится.
Рене взял конверт. Женщина вцепилась в его плечи, притянула к себе. Глаза ее вновь туманились страстью.
- Останься... прошу - еще немного...
Уступить было так легко.
Но неожиданно аббат вспомнил фразу "немедленно возвращайтесь назад". Значит, поручение имеет некие ограничения по времени. Принесший три обета и претендующий на принесение четвертого не должен ставить свои слабости выше общих интересов! Все, что с ним происходит, слишком напоминает испытание!
Ах, господа иезуиты! Ах, какой спектакль для проверки лояльности нового духовного коадьютера! Даже если вся цепочка событий оказалась случайными совпадениями - подстраховаться не мешает.
- Не могу. Потом. Если позовете. Сейчас - никак...
...То, что интуиция его не подвела, доказала встреча с ректором после возвращения. Поручение было выполнено в срок: письма переданы по назначению, а в качестве ответа послано не бумажное послание - другой перстень. И несколько слов для устной передачи.

- Рене, сударыня. Просто Рене.
- Можете называть меня Мари-Клоретта! – слегка жеманясь, заявила г-жа дю Валлон. Эти ее слова привели Портоса в состояние полного замешательства – он никогда не видел, чтобы его грозная супруга позволяла кому-то сразу же нарушить субординацию. Он и сам-то узнал, как зовут супругу г-на Кокнара только на второй месяц знакомства – да и то потому, что прочитал ее имя на молитвеннике. – И чувствуйте себя как дома, святой отец.
Арамис едва удерживался, чтобы не расхохотаться. Но увидев, как набычился Портос, поспешил разрядить ситуацию:
- Я крайне благодарен вам за помощь, сударыня. Но не менее я признателен вашему мужу…
- О, да! Именно он нашел вас. Да, моя лапочка?
- Конечно, мое солнышко.
Эта сцена, какой бы краткой она не была, ясно показывала, кто хозяин в доме. Кроткий, как овечка, Портос – на это стоило посмотреть. И Арамис смотрел во все глаза, кусая губы, чтобы не рассмеяться.
Бывшая прокурорша взялась кормить больного бульоном, который сварила собственноручно. Портос шумно вздыхал, Арамис ел. Веснушчатая камеристка, стоявшая в дверях, хихикала.
Идиллия продолжалась до глубокой темноты. Нетрудно догадаться, что друзья чувствовали настоятельную потребность поговорить о том, о сем, но при г-же дю Валлон это было невозможно. Она, как всякая женщина, взяла на себя труд определять, о чем и сколько будут говорить мужчины.
Наконец, больного решено было оставить одного – отдыхать.
Тишину Рене воспринял как величайший дар Господа…
Ночь прошла спокойно, без тревожных сновидений и нудной боли в поврежденой руке. Рене проснулся только около девяти часов утра, так как по настоянию хозяйки дома, считавшей, что сон – лучший лекарь его никто не будил.
Уторо в отличие от безмятежной ночи принесло свои заботы.
Во-первых, Рене вновь вспомнил о письмах, которые по распоряжению Ордена должен был доставить в Нуази. Нельзя сказать, что его сильно волновала судьба писем, они ведь были при нем и скорее всего никуда деться не могли. Но для большего спокойствия необходимо было деликатно разузнать об этом у Портоса или, быть может, даже у Мушкетона.
Вторая забота была куда более прозаична и к Ордену не имела ни малейшего отношения. Дело в том, что проснувшись, Рене обнаружил в своей внешности досадный изъян. На правой стороне лица, ближе к виску появился довольно заметный кровоподтек. Возможно, он был уже и вчера, но в круговерте разговоров и лечебных процедур святой отец просто не обратил на него внимания. Можно было скрыть синяк, якобы небрежно склонив голову на правую ладонь. Но правая рука в таком положении начинала сильно болеть, а прикрываться левой рукой и вовсе было неудобно. В конце концов, Рене решил поступить как и подобает служителю церкви, то есть смириться.
Чуть погодя одиночество абббата д’Эрбле нарушило появление госпожи дю Валлон и самого хозяина дома. За госпожой дю Валлон следовала девушка, неся поднос с едой.
После утренних приветствий госпожа дю Валлон решительно уселась рядом с Рене и принялась кормить господина аббата завтраком. Особого аппитита Рене не испытывал, но под неумолимым оком госпожи дю Валлон пришлось съесть весь бульон с сухариками.
Однако, несмотря на продолжавшуюся семейную идиллию, Рене заметил, что эта заботливая дама чем-то обеспокоена, а Портос выглядит несколько растерянно. Он, очевидно тоже не мог догадаться, чем вызвано неудовольствие его супруги.
К полудню ситуация несколько прояснилась. Через приоткрытую дверь комнаты Рене услышал разговор тех самых «ангелочков», которые привиделись ему в полубеспамятстве.
- Хозяйка меня с утра бранила, ты ведь сама слышала, а что я такого сделала? – обиженно пожаловался девичий голосок.
- Успокойся, Шарлотта, ты ведь знаешь, что сегодня приезжает эта де Вилье, а госпожа ее терпеть не может, вот и злится по пустякам, - отозвался другой «ангелочек».
- И все равно несправедливо! Если эта дама положила глаз на господина дю Валлона, пусть сами разбираются, я-то тут при чем?
Из-за двери раздался громкий смешок.
- Да тише ты, Аннетт, разбудишь его преподобие!
- Не разбужу. Знаешь, что мне только что пришло в голову? Сегодня хозяйка может быть совершенно спокойна на счет своего супруга. Спорим, что... – тут разговор перешел на шепот, затем снова раздался громкий смех, и Рене так и не узнал, какую штуку собирается выкинуть госпожа де Вилье.
Вышеозначенная госпожа де Вилье и ее супруг приходились близкими соседями семейству Валлон. Господин дю Валлон и господин де Вилье иногда охотилиьс вместе и имели приятельские отношения. Господин де Вилье прослыл деловым человеком и то и дело разъезжал по провинциям, время от времени наведываясь в Париж. Его супруга скучала одна в поместье, и, поддерживая репутацию доброй соседки каждую вторую субботу наведывалась в визитом в Валлон. Во время таких визитов господин дю Валлон, сам того не подозревая, находился под бдительнейшем наблюдением своей супруги.
Дело в том, что госпожа дю Валлон относилась к этой даме, как относилась бы любая пятидясителетняя женщина, имеющая молодого красивого мужа, к женщине, которая лишь недавно разменяла третий десяток – то есть видела в ней соперницу.
Мадам де Вилье была в меру красива и в меру сообразительна. Но она умела занять месье дю Валлона беседой – то есть слушала что он говорит и время от времени вставляла одобрительные реплики.
В конце концов, госпожа дю Валлон покорялась неизбежности этих визитов и втречала гостью с внешним радушием, как и подобает гостеприимной хозяйке.
В этот раз, представляя соседке аббата д’Эрбле, госпожа дю Валлон испытывала тайную гордость. Теперь она могла показать, что среди старых друзей ее мужа есть не только отпетые головорезы, но и такие благочестивые молодые люди, как отец Рене. К тому же, рассказ об опасном произшествии с молодым человеком как бы отвлекал внимание мадам де Вилье от ее мужа.
Как бы то ни было, ни госпожа дю Валлон, ни сам Рене не заметили, что гостья, пожалуй слишком отвлеклась. В то время, как святой отец, уже не обращая внимания на боль в руке, старательно прикрывал синяк, а супруги пересказывали историю о несчастном случае, госпожа де Вилье вовсю разглядывала аббата, отмечая про себя и красоту лица, и изящество ладоней, и само природное обаяние господина д’Эрбле.
Однако, Рене, имел неосторожность не заметить сразу этого взгляда.
На следующее утро мадам дю Валлон была крайне удивлена, вновь увидев экипаж соседки у крыльца. Подобрав для скорости юбки, она помчалась искать своего супруга.
Супруг обнаружился в комнате гостя.
Мадам де Вилье тоже была там.
Брови мадам дю Валлон гневно дернулись. Она открыла было рот, чтобы высказать, наконец, этой нахалке все, что наболело... и тотчас закрыла.
Негоже устраивать сцены при посторонних. Тем более - при священнике.
Господину аббату вроде как было лучше, но в то же время он не выглядел ни радостным, ни довольным. Примерно те же чувства были написаны и на лице достойного г-на дю Валлона - только более явно. Это лицо г-жа дю Валлон умела читать как раскрытую книгу. На сей раз она прочла там нечто, приятное для себя: общество дамы явно тяготило мужчин, намеревавшихся, видимо, поговорить о своем.
Но мадам де Вилье старательно ничего не замечала. Она приехала под предлогом того, что у нее нашлось для господина аббата замечательное средство, которое мигом вылечивает любой синяк, и в данный момент одновременно занималась двумя делами: накладывала свое снадобье на висок молодого священника и вела благочестивую беседу.
- Могут ли грехи молодости помешать спасению в зрелом возрасте, ваше преподобие? Я спрашивала об этом у благочестивых отцов госпитальеров, у монахов-капуцинов, наконец, мой исповедник принадлежит к ордену францисканцев, и мы с ним также неоднократно говорили по этому поводу. Меня интересует ваше мнение.
по этому поводу. Меня интересует ваше мнение.
- Лично мое, мадам?
- Да, лично ваше.
- В Писании сказано, что человеку могут быть прощены все грехи, кроме хулы на Святого Духа. Разбойник получил прощение грехов на кресте, и Спаситель ясно сказал ему, что он будет нынче же с ним в раю. Стало быть, искреннее покаяние может покрыть грехи в любом возрасте. Безумства юности могут привести к падению в бездну - не спорю. Но есть и другие примеры. Хотя бы Блаженный Августин, который в юности предавался всем порокам, обычным для молодых людей. А потом на него снизошла благодать, и он стал праведником.
Портос тихо хихикнул.
- А вы в юности были грешником, святой отец? - тихим, грудным голосом спросила мадам де Вилье, как бы невзначай наклоняясь к кровати больного куда ниже положенного.
- Не отрицаю! - с легкой улыбкой на устах согласился аббат. И воздал глаза к потолку, чтобы не видеть слишком откровенное декольте своей лекарши.
- А теперь?
- Теперь, госпожа Луиза, я отдал все свои страсти Господу! - самым благочестивым тоном ответил Рене. - О, госпожа дю Валлон! Как я рад вас видеть, сударыня!
Г-жа де Вилье досадливо прикусила губку. Г-жа дю Валлон величественно вплыла в комнату.
- Ангел мой! - воскликнул крайне обрадованный Портос и поднялся с места, чтобы поцеловать супругу в щеку.
Появления хозяйки дома оказалось достаточно для того, чтобы гостья через четверть часа распрощалась, оставив указания, как именно пользоваться целебной мазью.
- Можно, я смою это? - морщась, спросил Арамис, когда они остались втроем.
- Не вздумайте. Луиза де Вилье утомит кого угодно, но ее управляющий отлично составляет всякие мази... это в самом деле целебно.
- Кажется, она будет приезжать сюда каждый день? - с самым грустным видом спросил сам себя Рене, глядя в окно. И тут же ответил с тяжелым вздохом. - Будет...

Он ошибся. Она начала приезжать по два раза на дню, и от гнева хозяйки ее спасало только то, что гостья каждый раз привозила весьма вкусные подарки для больного.
Так прошла целая неделя. Синяк на виске в самом деле бледнел на глазах.
Наряды гостьи становились все более и более кокетливыми.
Самым ужасным было то, что друзья никак не могли остаться вдвоем и без помех потолковать о том, о сем. При г-же дю Валлон немыслимо было удариться в воспоминания. При г-же де Вилье невозможно было вообще о чем-то говорить.
Портос жевал усы и хмурился.
Арамис проклинал свою вывихнутую ногу, из-за которой он не мог встать с постели.
Стоило только одному сказать: "А помните, друг мой...", как тут же раздавался стук в дверь. Г-жа дю Валлон приносила бульон и принималась хлопотать вокруг священника с истинно материнской нежностью.
Проклятое пикардийское гостеприимство!
Все на свете имеет свой конец - в том числе и неприятности.
В один прекрасный день врач разрешил пострадавшему вставать с постели и ходить по комнате.
С палочкой в одной руке, другой придерживаясь за локоть Портоса, Рене храбро доковылял до крыльца. Затем - до ближнего парка. Затем - до дальнего парка. Затем друзья вообще сбежали на полдня в лес, воспользовавшись тем, что г-жа дю Валлон уехала с визитом к соседям.
Бывшим мушкетерам было наплевать, что нынче среда, день постный. Они взяли с собой только Мушкетона и корзинку, туго набитую всякой снедью. И, наконец, наговорились всласть. Мушкетон время от времени вставлял в беседу господ свое слово.
Они вспоминали давние подвиги, которые прославили четверку мушкетеров. Вспоминали друзей. Истории сыпались одна за другой.
Тост сменял тост. Бутылки постепенно пустели.
Покончив с вином и закуской, двое друзей направились к дороге. Мушкетон заверил своего господина, что назад г-ну д`Эрбле не придется ковылять: верный управляющий позаботится о том, чтобы пригнать к месту тележку, в которую аббат сможет сесть без труда. Ну, и г-на дю Валлона тележка выдержит тоже.
Стоя у зеленой изгороди, которая вилась около дороги, Портос и Арамис (все же нам привычнее называть их именно этими именами) продолжали разговор.
- Портос, у меня к вам важный вопрос.
- Пожалуйста, дорогой друг. Вы же знаете, что я целиком и полностью в вашем распоряжении.
- Когда я упал с седла, вы лично подобрали меня на дороге?
- Да, именно так. Мустон заметил вас и тотчас кликнул меня.
- При мне были письма. Они были во внутреннем кармане камзола... в красном бархатном футляре.
- Признаться, не заметил!
- Это очень важно, Портос. От этого, может быть, зависит моя дальнейшая судьба.
- Понимаю, но... О, постойте! Этот футляр, кажется, лежит на столике у мадам дю Валлон! Она помогала укладывать вас в постель!
Арамис нахмурился.
- Портос, женщины так любопытны... Это... частная переписка. Она не предназначена для посторонних глаз.
- Друг мой, вы набиты секретами как мешок богача - луидорами! Опять политика? Признайтесь!
Арамис отвел глаза. И слегка покраснел от досады.
- Предположим.
- Ну, политика, так политика! - добродушно ответил Портос, положив руку на плечо Арамиса. - Я уверен, что моя супруга не стала бы читать чужих писем.
- Уверены? - не слишком успокоившись, переспросил Арамис.
- Совершенно уверен! Она, как и я, не интересуется политикой. Мы попадем домой, и я даю вам гарантию, что футляр найдется. Почему вы не спросили раньше?
- Потому что сегодня первый день, когда мы с вами можем разговаривать без свидетелей.

Подъехал Мушкетон. Портос помог другу забраться на тележку, где было приготовлено лежачее место на душистом сене, и затем вспрыгнул рядом.
Друзья не заметили, что из-за изгороди спустя некоторое время выглянула женская головка. Это была мадам де Вилье.
Поначалу она услышала бас Портоса и заинтересовалась. Затем ей овладело любопытство, и она подобралась к месту пикника как можно ближе. Пусть ей пришлось два с лишним часа провести в неудобной позе, притаившись и не смея пошевелиться - зато она узнала столько нового и интересного, что, пожалуй, стоило задуматься над тем, как лучше распорядиться добытыми сведениями.
Подумать только! Эти двое - давние друзья! Эти двое - отставные мушкетеры! Причем оба боевых прозвища г-жа де Вилье неоднократно слышала от придворных знакомых.
Да и к политике она была далеко не так равнодушна, как ее соседи!
Шевалье д’Эрбле был таинственен. Отец Рене был недоступен. Добавим к этому внешние прелести и обаяние мушкетера Арамиса, чтобы понять, какие чувства к нашему герою испытывала скучающая в сельской глуши мадам де Вилье. Наблюдая за Рене тайком почти два часа, она не только выяснила некоторые подробности его прошлого и настоящего, но и пришла к выводу, что ни у одного мужчины не видела она еще такой обаятельной улыбки, такого мягкого смеха и такого приятного голоса. Мысль о том, что ей вскоре придется вернуться к суровой реальности своего скучного супружества, не изведав радости нежного приключения с таким подарком судьбы как Рене, приводила ее в глубокое уныние.
Тут следует пояснить, что до замужества, мадам де Вилье отнюдь не была простодушной провинциалкой. Она занимала положенное место среди придворных дам и как придворная дама владела тонкостью плетения интриг. Сейчас она припомнила все сведения, которые были известны ей об Арамисе. Среди них была совершенно безумная история о завтраке на осаждаемом бастионе Сен-Жерве, непонятная сплетня о путешествии к англичанам, и убийстве герцога Бэкингемского, после которой кардинал Ришелье стал испытывать лютую неприязнь к Арамису и троим его ближайшим друзьям, а также весьма занятный слух о том, что, дескать, герцогиня де Шеврез имела любовную связь с мушкетером Арамисом. Правда, слух этот не был ничем подтвержден, и сама госпожа де Вилье не очень-то верила в то, что одна из самых красивых и знатных женщин Парижа могла одарить своей благосклонностью простого мушкетера. Однако, сейчас, увидев, каков этот Арамис на самом деле, мадам де Вилье вполне понимала герцогиню. Вспомнив пикантные подробности этих сплетен, мадам де Вилье решила немедленно перейти из арьергарда а авангард.
Когда Портос и Арамис, переодевшись после прогулки зашли в гостинную, вездесущая соседка уже сидела там. Арамис вздрогнул и инстинктивно отсупил на шаг, из-за чего натолкнулся на следующего за ним Портоса. По счастью, мадам де Вилье этого не заметила, или просто не пожелала заметить, а простодушный Портос принял неожиданную попытку капитуляции за хромоту.
- Да кстати, я сейчас принесу вам письма, - сказал Портос, когда Арамис уселся в кресло, выбрав по возможности то, которое стояло дальше от госпожи де Вилье.
- Вовсе необязательно делать это сейчас, лучше отдохните после прогулки, - ответил Арамис отчаянным взглядом призывая Портоса остаться.
Но его друг намеков по-прежнему не понимал, поэтому проворковав: «Мне еще нужно встретить госпожу дю Валлон», -он извинился перед гостьей и изчез за дверью.
Рене и мадам де Вилье остались в гостинной одни...
- Вы уже совсем здоровы, господин д’Эрбле, - с платоническим блеском в глазах заметила гостья. – Слуги сказали мне, что вы и господин дю Валлон гуляли. При такой погоде это только идет на пользу.
- Да, погода просто замечательная! - тут же уцепился за спасительную тему Рене.
Однако, мадам де Вилье не позволила так бесхитростно себя провести.
- Письма, которые обещал принести господин дю Валлон, наверняка приятное воспоминание о какой-нибудь юной даме? – как бы между прочим спросила она.
Бывшая придворная дама прекрасно понимала, что содержание этих писем гораздо значительнее, чем обычная любовная переписка. Она почти не сомневалась, что этими письмами заинтересовались бы государственные верха. Те, с кем бывшая придворная дама до сих пор состояла в деловых отношениях.
- Письма? - переспросил Арамис, с тоской понимая, что осада началась. – Вы полагаете, что для служителя церкви возможно...
- Я всегда полагала, что для духовных лиц возможно очень многое. Особенно... если эти лица наделены полномочиями, выходящими за пределы обязанностей духовника.
Ошарашенный таким обличающим намеком Рене сделал над собой большое усилие, и устремил на госпожу де Вилье столь недоуменно-благочестивый взгляд, который возможен разве что у юной послушницы, впервые услышившей подробности первородного греха:
- Позвольте, сударыня, я не совсем понимаю, что вы имеете ввиду.
По чести сказать, этот взгляд слегка смутил мадам де Вилье и даже ненадолго вверг ее в сомнение. Однако недоступность цели тут же взяла свое, и она продолжила наступательные действия. При этом госпожа де Вилье премистилась в ближайшее к Арамису кресло.
- Я имею ввиду дорогой Рене, что вам совсем необязательно следовать всем какнонам церковных ограничений. Я не сомневаюсь, что церковь не раз поручала вам важные миссии – вы достойны такого доверия, а значит все ваши грехи, свойственные зову молодости будут с лихвой искуплены, поэтому...
Страстная тирада была прервана появлением Портоса, который вошел в гостинную, неся в руках бархатный футляр.
- Возьмите, господин д’Эрбле, рассеянно пробормотал он. – Однако, я снова прошу меня извинить. Госпожа дю Валлон требует, чтобы я расчитал двух лакеев. Уж не знаю, что они такого натворили, придется разобраться.
Присутствие Портоса дало Рене краткую передышку, во время которой он серьезно задумался о том, чего все-таки хочет от него эта настырная дама. Поручение церкви было упомянуто неспроста, это означало, что ей кое-что известно о его тайном деле, а, быть может, даже не кое что, а многое. В тоже время она совсем не была похожа на вражеского агента. Рене понял, что беспокоиться теперь придется не только о себе, но и о своем поручении.
- Моя миссия, сударыня, заключаются в служении Богу. – бесстрастно сообщил Рене. А что касается поручений церкви... Что ж, мне и в самом деле доверяют важные поручения, - добавил Арамис, с удовольствием наблюдая, как меняется в лице мадам де Вилье.
- К-какие же мисии? - пролепетала собеседница, готовясь запомнить кадое его слово.
- Ну, например, эти письма. В них содержиться переписка двух известных богословов, записанная на лытыни, которую я должен доставить по назначению для подробного изучения. Это дело доверили мне. Будь я человеком чистолюбивым, то непременно возгордился бы оказанной мне честью, - Рене повертел футляр в руках и положил его на столик.
На лице мадам де Вилье читалось явное разочарование. Она поняла, что с этой стороны от святого отца ей ничего не удасться добиться.
- Вот видите, я была права, вам доверяют, значит они разглядели в вас все те достоинства, которые вижу я. – Госпожа де Вилье медленно поднялась с кресла и подойдя к Арамису, положила ему обе руки на плечи. – Не бойтесь, поддаться порыву, дорогой Рене. Господь понимает искренние чувства. – С этими словами она, более не церемонясь, запечатлела на губах святого отца страстный поцелуй. Затем сделала попытку освободить аббата от ненужного камзола.
Нога все еще болела, поэтому спастись бегством не представлялась возможным. Тем не менее, Рене проявил невероятную ловкость вывернулся из цепких объятий растаявшей от страсти дамы. В руках у мадам де Вилье остался лишь кусочек накарахмаленого кружевного воротничка. Потрепанный аббат доковылял до двери и остановился на безопасном расстоянии от своей преследовательницы.
-Сударыня, я прошу вас одуматься, - отдышавшись произнес Рене. Между нами ничего не может быть. Если вы не уважаете себе, проявите хотя бы уважение к этому дому.
Госпожа де Вилье впилась в Арамиса взглядом, который бы вызвал нервную дрожь даже у самого отчаянного храбреца. Было ясно, что она так и не поняла, что ничто не может отвратить женщину от мужчины сильнее, чем ее навязчивость.
Увы, одним взглядом мадам де Вилье не ограничилась. Если бы Арамис знал, какое возмездие ждет его за столь решительный отказ, он бы дважды подумал, прежде, чем произнес свои слова.

***
Второй день прошел без приключений и происшествий.
Проклятое колено перестало опухать и начало даже слегка сгибаться. Рене медленно ходил по камере туда-сюда и благодарил надзирателя за ботинки и одежду.
Отец Левер не уставал повторять своим воспитанникам: "Умейте слушать других людей. Умеющий слушать может услышать больше, чем тот, кто хочет высказаться сам".
Рене слушать умел. И был научен задавать нужные вопросы. Вроде бы простые и невинные сведения склыдывались затем в единую картину.
Картина была не так плоха, как можно было подумать. Комендант маленькой тюрьмы вынужден был сам носить пищу узникам дворянского происхождения - их сейчас было всего пятеро. Как выяснилось, бывало куда больше. Значит, заговор Гастона продолжал раскручиваться, и аресты не начались. Почему комендант выполнял несвойственные ему обязанности? Да потому, что почти все люди, обычно занятые на охране и в хозяйстве, были отправлены на подмогу людям отца Жозефа. Кого ищут? Испанского шпиона, кого ж еще. Говорят, у него при себе важные бумаги. Монах, пожилой мужчина.
Рене, услышав это, улыбнулся уголками губ. Монах, значит. Отлично. Никто даже не догадывался, что искомый шпион сидит за решеткой вторые сутки.
Вторые.
Ни одной мысли о побеге не возникало.
В кармане колета обнаружилась монетка - один луидор. Благодаря ей Рене имел возможность умываться теплой водой и пить не воду, а вино.
К вечеру комендант сболтнул еще одну интересную подробность: арестант был не внесен ни в один официальный список. Видимо, граф окончательно решил, что не стоит семейные дела путать с общественными. Сам факт выглядел достаточно зловеще.
Рене заснул с мыслями о том, что будет, если за оставшееся время он все же не придумает, как отсюда выбраться. Граф поведет себя как честный дворянин и вызовет его на дуэль? Или же стоит готовиться к куда более мрачным перспективам?
***
Третий день мало чем отличался от второго. Разве что на обед к похлебке прибавилась пулярка - явная роскошь. Оказывается, у жены коменданта были именины.
Зато на четвертый день случилось нечто особенное.
В камеру внесли второй тюфяк.
Получасом позже у Рене появился сосед.
В первую секунду показалось, что в камеру ввалился Портос собственной персоной. Но впечатление оказалось ложным. Хотя детина не уступал достойному г-ну дю Валлону ни в росте, ни в мощи. Входя, он ударился головой о потолок.
Едва дверь закрылась, как детина принялся ругаться. Громко, с наслаждением и изобретательно. Во всяком случае, Рене с удивлением понял, что половины ругательств он не знает. Кое-что стоило запомнить.
Слегка отведя душу, детина соизволил заметить, что в камере он не один.
- Прошу прощения, сударь! - сконфуженно пробасил он. - Я вас не заметил. Вы дворянин?
- Да, сударь, - вежливо ответил Рене.
- Батист де Ресто, шевалье, к вашим услугам.
Протянулась мощная рука, густо поросшая рыжеватыми волосками. Но выбора не оставалось - приветствие есть приветствие. Как бы себя назвать?
- Шарль де Бри, шевалье. Рад знакомству, шевалье.
Великан оказался человеком деликатным. Во всяком случае, он понял, что демонстрировать силу не стоит.
- За что вы сюда угодили? - спросил Батист, когда с приветствиями было покончено.
- Судебное недоразумение, - не вдаваясь в подробности, сообщил Рене. - А вы?
Последовал тяжелый вздох.
- Я прибил свою любовницу. Не убил, но искалечил. А она - жена местного судьи. Не станешь же ему говорить, что она требовала, чтобы я нашел способ свернуть ему шею... и женился на ней.
Арамис тихо улыбнулся. Видимо, жены судейских были падки на такой тип мужской красоты. Вспомнить хотя бы г-жу дю Валлон, бывшую прокуроршу... Что ж, их, бедняжек, можно понять.
Время пошло быстрее. К вечеру Батист считал соседа закадычным другом.
А Рене делал выводы.
Добродушный, но совершенно недалекий человек. Наивный - куда там Портосу! Впрочем, Портосу прибавила ума-разума парижская жизнь.
В голове вертелась какая-то смутная мысль. Которая, впрочем, не желала становиться определенной и ясной.

К ужину подали вино. Хорошее, крепкое вино. Не в кувшине, а в бутылке. Луидор и доброта коменданта продолжали делать свое дело.
Именно тогда, когда Батист откупоривал бутылку, смутная мысль, крутившаяся в голове Рене, приобрела ясные очертания.
Ему не хватало силы? Да вот же она.
Только бы воспользоваться ею должным образом.
Потому Рене попросил в дополнение к вину кувшин с водой.
Воду он намерен был пить сам. Вино - отдать соседу.
Содержимого пузатой бутыли из темного стекла хватило как раз на то, чтобы сосед пришел в благостное состояние духа. Начал ходить по камере. И петь песни. Голос у него был громкий, но пел он на редкость фальшиво. Куда фальшивей, чем это в свое время получалось у д`Артаньяна. К тому же гасконские залихватские песни слушались не в пример веселее.
Но сейчас тот, кого еще несколько лет назад называли Арамисом, готов был терпеть какую угодно фальшь и какие угодно похабные словечки.
Лишь бы удалось повернуть разговор в нужное русло...
Удалось. Даже без усилий. Просто в могучей руке Батиста сломался черенок ложки.
Рене рассмеялся.
- Это слишком хрупкая вещь для вас, мой друг. Вам нужны столовые приборы из более прочного материала. У меня был друг, который так же, как вы, ломал ложки, вилки и ножи. Нечаянно.
- А мог ли он сбить быка одним ударом?
- Не видел собственными глазами... но, пожалуй, мог. Ручаюсь за то, что он мог бы совладать вот с таким прутом, как у нас в решетке. Я видел, как он за пять минут сделал из подобного кольцо.
- Из вот такого?
- Ну да! - как можно более простодушным тоном подтвердил Рене. Сердце у него в груди отчаянно колотилось, глаза расширились от волнения и нетерпения.
Великан усмехнулся. Встал. Подошел к окну, которое приходилось ему на уровне плеч.
- Осторожнее, не надо бить стекло. Мы с вами забавляемся, а не пытаемся бежать! - с нарочитой серьезностью произнес Рене. Батист важно кивнул.
Несколько бесконечно долгих мгновений казалось, что прут стоит на месте. Затем раздался довольно неприятный царапающий звук - и шорох сыплющегося известняка, из которого была сложена стена. Прут медленно, но верно покинул предназначавшееся ему место.
- Великолепно! - вырвалось у Рене.
О, как он сейчас благодарил святого Игнация, покровителя своего Ордена! Много силы и мало хитрости! Это настоящий подарок судьбы.
Не говоря ни слова, Батист свернул толстый прут в кольцо. Причем постарался сделать так, чтобы края сомкнулись. Это ему вполне удалось.
- Вот! - важно и гордо сказал он. - Не хуже вашего друга?
Рене кивнул. Но тут же как бы невзначай добавил:
- Мой друг с легкостью мог сделать из этого прута не только круг. Но и нечто вроде вот такой фигуры.
Он показал что-то спиралевидное.
Батист усмехнулся победно. И снова подошел к окну.
Второй прут принял нужную форму.
За ним последовал третий. И четвертый.
После превращения пятого в подобие цветка геральдической лилии пришлось со вздохом признать, что победа осталась за Батистом.
- Оставьте пока, завтра вставите на место, - Рене с деланным безразличием махнул рукой на лежащие на полу прутья. - Это будет совершенное чудо... А пока давайте-ка спать.
- Давайте! - покладисто согласился Батист. Он одним глотком выпил остатки воды в кувшине, и лег.
Темнело быстро.
Через полчаса раздался мерный, раскатистый храп.
Часовых под окнами пока не было. Их ставили после полуночи. К тому же Батист упомянул о важном обстоятельстве: окна их узилища выходили на внешнюю сторону двора. То есть достаточно было преодолеть опасный, но короткий участок открытого пространства, перемахнуть через стену (очень кстати там рос дикий виноград) и очутиться на свободе.
А, главное - выставить стекло. Желательно бесшумно.
Но это было довольно просто. Графиня в благодарность за чудесную ночь одела на палец любовника милый перстенек с алмазом.
Рене подтянулся на руках, примостился в нише окна и принялся за дело.
Стекло капитулировало в тот момент, когда где-то вдалеке часы на ратуше пробили три четверти одиннадцатого.
На улице было холодно, накрапывал дождик.
Внутренний дворик оказался совершенно пуст.
Стена оказалась совсем не высокой.
Когда часы били ровно одиннадцать, шевалье д`Эрбле лез уже по другой стене. Той самой, с которой так неудачно сорвался четырьмя днями раньше.
По случаю окончания охоты был устроен фейерверк и ужин. Граф и слуги уехали к Месье.
Неверная супруга страдала в одиночестве.
Все это Рене сообщила изумленная камеристка - окно хозяйки было закрыто ставнями. Пришлось воспользоваться окном комнаты горничной. Смышленая девушка узнала силуэт в окне, и без колебаний распахнула рамы.
- Мне потребуется ваша помощь! - только и сказал он.
***
Графиня де N. сидела в кресле и нервно заламывала руки.
- Чем я вам могу помочь? Через два часа вернется муж. Он отправляет меня в одно из своих поместий близ Блуа... Если он вас увидит... Деньгами я вас смогу снабдить. Но костюм... вас узнают... я не смогу сейчас достать какое-либо платье...
- Кроме женского! - раздался от дверей нежный звонкий девичий голосок, принадлежащий камеристке.
- Что ты говоришь, милая? - растерянно переспросила графиня.
- Шевалье нужно переодеть в женское платье. Я готова покинуть замок сама, добраться до места, которое вы укажете, и ждать вас там. А роль камеристки исполнит шевалье Рене. Мы с ним почти одного роста. У нас похожий цвет волос. Если прикрыть лицо капюшоном - у меня ведь есть дорожная накидка, то шевалье может сойти за женщину. Фальшивые локоны. Подходящее платье. Руки в перчатках. Да граф мало внимания уделит служанке, сопровождающей госпожу.
Лицо графини Амалии вспыхнуло от радости.
- Уехать в моей карете, под охраной! О, да, да!
Рене кусал губы.
- Решайтесь, шевалье! - в один голос воскликнули женщины. - У нас мало времени!
Делать было нечего. В самом деле, умница Жанна предложила лучший выход из положения.
Последующие два часа были посвящены подготовке к рискованному маскараду.
Рене думал, что никогда в жизни не забудет этих двух часов.
Одно дело переодеться стариком-монахом и совсем другое изображать из себя женщину. К тому же ряса и накладная борода – маскарад несложный.
Рене не без испуга смотрел, как Жанна выкладывает на кровать своей госпожи целый ворох одежды – платье, чулки, перчатки, какие-то странные туфли и длинную широкую накидку с капюшоном. Напоследок она принесла корсет. Рене невольно вздрогнул:
- И это тоже?
- Разумеется, милый Рене. Вы стройны, но талия должна быть затянута, иначе даже женщина просто не влезет в платье.
Тем временем Жанна принесла воду, полотенца и принадлежности для бритья. Конечно, можно было положиться на широкий капюшон и не тратить времени на бритье, но графиня N боялась рисковать. Рене попытался объяснить, что такая мелочь роли не сыграет. Пришлось напомнить, что с пойманными любовниками порой расправляются довольно зверскими способами. Менее деликатная Жанна даже уточнила какими.
Бедный граф N готовился сопровождать свою неверную жену и даже предположить не мог, что в это время заключенный под стражу любовник бреется в его доме, его же бритвой, при помощи его же супруги. Он даже не подозревал, что подобная наглость вобще возможна.
Тем временем с бритьем было благополучно покончено и догадливая графиня распорядилась принести в комнату легкий ужин. Они выпили вина, съели немного гусиного паштета и продолжили превращать аббата в камеристку.
Тут Рене понял самое главное. Для того, чтобы одеться, ему придется сначала раздеться. А так как сам он с корсетом и платьем справится никак не сможет, ему придется раздеваться в присутствии дам.
- Скорее же, милый Рене, - поторопила графиня N, не поняв его замешательства.
Арамис почувствовал, как у него теплеют щеки. Но делать было нечего – он глубоко вздохнул и сердито равнул ворот рубашки.
Пока Рене раздевался, Жанна аккуратно складывала в узелок его одежду, не забывая попутно любоваться молодым священником. Шевалье был так хорош собой, что Жанна увлеклась и не заметила, что засунула в узелок не только всю его одежду, но и чулки с корсетом. Графиня N даже не обратила внимания на ее оплошнсть, так как перед ее глазами было зрелище куда более интересное, чем работа незадачливой камеристки.
Рене, ощущая эти взгляды, уже не раз покрывался горячей волной румянца и клятвенно обещал себе не соглашаться больше на подобную авантюру даже ради спасения собственной жизни.
Когда дошло дело до чулок, Жанна спохватилась и принялась торопливо рыться в узелке. Графиня выхватила его из рук камеристки и сердито шепнула ей на ухо:
- Меньше нужно было глазеть на господина д’Эрбле! Сейчас же выйди и принеси мою шкатулку!
Когда на Арамисе затянули корсет, он подумал, что как бы зверски не расправлялись вбешенные мужья с пойманными любовниками, до такой пытки им никогда не додуматься. Ребра нещадно сдавливали твердые узкие пластинки, несчастный аббат едва мог вздохнуть, а наклониться, казалось и вовсе было невозможно.
- Слишком туго? – озабоченно спросила графиня. – Но иначе нельзя. Вы скоро привыкните...
- Надеюсь! – выдохнул Арамис. – По чести, святая инквизиция куда менее изобретательна, чем нынешняя мода.
Жанна тихонько засмеялась, и Рене, обратив на нее внимание заметил, что она несет к столику какую-то шкатулку. Неужели его ожидает что-то еще?!
Он не ошибся. После того, как Арамис был одет и к его собственным волосам были прикреплены накладные локоны, графиня взяла шкатулку и подошла к Рене.
- Вы слишком бледны, друг мой, вероятно, из-за корсета. Но мы это сейчас поправим. - Она открыла шкатулку, в которой была различного рода памада, румяна, белила, подводка для глаз и специальные кисточки для нанесения вышеперечисленных веществ на лицо.
Графиня N была настроена решительно.
Арамис понял, что его ожидает еще и эта бесчеловечная процедура.
Минут пятнадцать графиня трудилась над его лицом. В это время Жанна положила в узелок с одеждой немного еды и алмазный перстень, которым Рене так ловко избавился от тюремного стекла. Перстень никак не подходил простой камеристке, и его пришлось снять.
Наконец, графиня оставила Рене в покое и подвела его к большому зеркалу. Жанна тоже поспешила полюбоваться на проделанную работу.
Рене взглянул в зеркала и был поражен – в отражении он увидел трех хорошеньких женщин! Две дамы были очень похожи друг на друга. Человек незнающий, непременно подумал бы, что Жанна привела с собой свою сестру.
…Прекрасная графиня еле дошла до кареты, опираясь на руку камеристки. Она почти потеряла голову от страха. О, что будет, если маскарад будет раскрыт!
Если бы Рене не поддерживал ее – куда надежнее, чем это сделала бы женщина, его спутница упала бы на ступеньки лестницы. Он, в отличие от своей нежной подруги, вполне владел собой. И, пожалуй, ему доставляло удовольствие дурачить и без того рогатого супруга – соперники находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Граф не обращал на служанку своей супруги ни малейшего внимания. А Рене, который достаточно насмотрелся на поведение камеристок, достаточно убедительно играл свою роль. Он чуть не рассмеялся в тот момент, когда кто-то из слуг графа помогал ему войти в карету.
Темнота оказалась неоценимой сообщницей. К тому же граф де N, стремясь поскорее удалить свою жену от источника соблазна, сам приложил все усилия к тому, чтобы задержки с отъездом не получилось.
Таким образом, в четверть второго ночи карета с опущенными кожаными занавесками в сопровождении десятка хорошо вооруженных сопровождающих покинула пределы замка. В карете сидели, прижавшись друг к другу, две женщины – более никого. Графиня некоторое время была в полузабытьи, намертво вцепившись в руку лже-камеристки. И лишь несколько нежных поцелуев помогли ей вернуться в реальность.
- Мы… уехали? – еле слышным голосом пролепетала она.
- Да, все благополучно! – как можно более ласково проговорил Арамис, понимая, что нервы бедной графини все еще напряжены до предела.
-О! – только и сказала она, опуская голову на плечо своего спутника.
Что написать о дальнейшем путешествии? Оно было весьма приятным. Графиня и ее «камеристка» чувствовали себя вполне довольными – благо, предосторожности, предпринятые графом, оказались как нельзя кстати. Закрытая карета, неразговорчивая охрана, которой был отдан только один приказ – доставить хозяйку к месту назначения, отсутствие долгих остановок – все было на руку любовникам.
Через двое суток к вечеру карета въехала в ворота замка, принадлежащего графине де N. Здесь ей предстояло жить ближайшие несколько месяцев – вымаливая у Бога и супруга прощение.
Настоящая камеристка должна была присоединиться к госпоже только на следующий день – Жанна при всем своем желании не могла преодолеть то же расстояние на почтовых со скоростью личного экипажа, который почти нигде не останавливался. Но и это обстоятельство вполне устраивало графиню Амалию. Возлюбленный волей-неволей оставался рядом с ней еще некоторое время.
Днем графиня с «камеристкой» в сопровождении трех или четырех слуг отправилась на прогулку.
- Что это за замок вон там, на холме? – спросил Арамис, указывая на небольшой, но очень красивый замок, построенный явно в начале прошлого века. Замок возвышался невдалеке от проезжей дороги. К нему вела широкая тисовая аллея.
- Это Ла Фер. – ответила Амалия.
- Ла Фер! – Арамис невольно приподнялся со своего места. – Такова была фамилия одного из моих ближайших друзей. Того, кого я знал под именем Атоса.
- Ваш друг, один из знаменитой четверки? – улыбнулась графиня.
- О, да! Я полагаю, что это вряд ли может быть совпадением. Тем более, что он упоминал, что его земли расположены где-то в этих местах… мы давно не виделись с ним…
- Вам было бы приятно встретить своего друга?
- Признаться – да. Очень приятно.
- Ну, я пошлю навести справки! – пообещала графиня, нежно глядя на своего спутника. – Я давно не была здесь, потому не могу знать подробности. Но слуги наверняка знают…
…На следующий день Арамис знал, куда именно направится, покинув замок графини Амалии.
Пока графиня сладко спала, он воспользовался свободным временем и разобрался в бумагах Гастона. Часть следовало оставить при себе и отдать кому следовало. Вторая часть могла скорее заинтересовать совсем других людей. И обе нужно было доставлять как можно более срочно.
Для доставки второй части бумаг требовался верный, очень верный человек.
Такой человек неожиданно нашелся на расстоянии не более полутора-двух лье.
Но согласится ли граф де Ла Фер на предложение давнего друга?
Ответ на этот вопрос был только делом времени…

…Пробуждение было не из приятных.
Смотреть на светлый прямоугольник окна оказалось невыносимо – свет резал глаза и казался неестественно ярким. Лучи солнца причиняли боль.
Боль была во всем теле. Болели плечи, болели руки.
Казалось, каждую мышцу выкручивает целая бригада не слишком умелых, но очень старательных палачей. Ныло все, что могло ныть.
И жар. Сухой, сильный жар, мешающий дышать. Боже, кажется, он заболел… только этого еще не хватало!
Рене д`Эрбле заставил себя сползти с постели, и, не одевая меховые тапочки, которые принес заботливый Гримо, босиком поплелся к окну.
Хотелось пить. И лежать. Причем лежать неподвижно.
Питье нашлось в стоявшем на столике кувшине. Не просто вода, а кисленький сок из диких яблок. Аббат пил долго и жадно. Отрывать потрескавшиеся губы от прохладного горлышка кувшина совершенно не хотелось. Поставив почти опустевший кувшин на прежнее место, шевалье поплелся к зеркалу.
Посмотрел на себя. Невольно прикрыл глаза рукой и наморщил лоб.
Отражение имело вид весьма помятый: отвратительный и жалкий одновременно.
Под глазами набрякли фиолетовые синяки. На виске билась беспокойная лиловая жилка. Волосы спутались. Лицо заметно опухло. Губы были искусаны до багровых пятен.
- Это я? – спросил сам у себя аббат.
Урод в зеркале в точности повторил эти слова. И так же растерянно провел по волосам рукой, пытаясь хоть как-то привести в порядок прическу.
Рене д`Эрбле ни разу в жизни не напивался. Ни разу.
Сегодня сия метаморфоза произошла с ним впервые за двадцать девять лет.
Показываться кому-либо на глаза в таком непотребном виде было выше сил господина аббата. Всегда подтянутого, всегда застегнутого на все крючки, всегда подчеркнуто аккуратного, всегда одетого с изысканностью вельможи.
Арамис рухнул на постель и в отчаянии прикусил свою многострадальную нижнюю губу, которой и так изрядно досталось за прошлый вечер. Это была неисправимая привычка: когда он нервничал, он всегда начинал кусать губы.
Голова, которую заставили заниматься привычным делом – думать, решительно запротестовала против такого насилия. И потребовала, чтобы ее не терзали мыслями на любую тему еще некоторое время.
Пришлось подчиниться. Выхода все равно не оставалось…
Смотреть на свет оказалось возможно только через ресницы.
Рене лежал и пытался представить, каково сейчас Атосу.
И какая радость для человека может заключаться в том, чтобы изо дня в день заливать в себя адские дозы вина или сидра?
Выходило, что никакой.
Роль ангела-спасителя досталась Гримо, который принес воду для умывания, чистое льняное полотенце и бритвенные принадлежности. Слуга посмотрел на друга своего господина и понимающе покачал головой. Арамис почувствовал, что краснеет от стыда. Но объяснять ничего не пришлось – Гримо развернулся и исчез, чтобы через короткий срок вернуться со стаканом, в котором плескалась какая-то горячая жидкость.
Гримо почтительно поклонился и показал, что содержимое стакана нужно выпить одним глотком.
Арамис принюхался. Пахло варево не слишком аппетитно.
- Ты уверен, Гримо?
Слуга серьезно кивнул.
- Не нюхайте. Пейте сразу.
Арамис последовал совету. Глотку обожгло не хуже, чем душу нераскаявшегося грешника – адским пламенем. Арамис поперхнулся и долго откашливался. Учитывая, что любое движение причиняло ему невыносимую боль, процедура была не из приятных.
Но уже через несколько мгновений железный обруч, стягивавший виски, чуть-чуть ослаб. Аббат понял, что свет уже не режет глаза. Более того – голова сама повернулась в сторону застывшего у кровати Гримо. Именно голова, а не все туловище, как то было до принятия чудодейственного напитка.
- Полежите! – приказал Гримо.
Арамис не мог не послушаться. Всем своим видом слуга показывал, что ему-то это состояние отлично знакомо, и он прекрасно знает, как облегчить страдания.
Горячая волна опускалась все ниже и ниже, принося облегчение. Гадкий привкус во рту пропал, вместо него возникла свежесть сродни той, которую дарует отвар из листьев мяты.
Аббат растянулся под теплым одеялом. К его великому изумлению, кровать в комнате для гостей оказалась весьма удобной и мягкой. И вообще – при дневном свете комната отнюдь не выглядела заброшенной и холодной.
Со двора доносились какие-то звуки.
Боли уже не было. Потому Арамис в конце концов поддался вполне объяснимому любопытству и подошел к окну.
То, что он там увидел, поразило его до глубины души. А когда он прислушался, удивление его возросло еще больше.
Во двор был вынесен добротный стол, сделанный местными мастерами-краснодеревщиками и стул с высокой спинкой.
Атос, аккуратно причесанный, выбритый до скрипа, в красивом камзоле и белоснежной рубашке, сидел за столом, перед которым толпились не менее двух десятков человек – по виду, зажиточные крестьяне или мелкие буржуа. Граф перебирал какие-то бумаги и разговаривал с одним из этих людей.
Сквозь приоткрытое окно было прекрасно слышно все до слова. Речь шла о большом пруде, который находился на землях, принадлежащих Атосу. Полгода назад там начали разводить карпов. Речная рыба дорого ценилась в Париже, да и местные аристократы с удовольствием покупали ее к столу. Пруд был сдан в аренду одному предприимчивому крестьянину, который за короткий срок раскрутил дело так, что рыбный промысел стал весьма выгодным. Граф регулярно получал свою долю дохода.
- Скажите, Дидье, а можно ли таким образом разводить другую рыбу? – спрашивал Атос.
- Нет, ваша светлость, ведь в пруду не проточная вода! – с поклоном отвечал арендатор. – Карпы любят ил и спокойную воду, здесь им нравится. А для той же форели вода должна быть живой и чистой. Хотя если вложить деньги, прочистить протоку к Луаре и сделать ряд запруд, чтобы вода текла быстрее, то я ручаюсь, что можно будет разводить и форель тоже.
- За осень и зиму сделайте, пожалуйста, все необходимые расчеты. Я подумаю тоже, сколько денег готов вложить в развитие вашего дела.
- Если ваша светлость согласится не брать с меня зимой полную стоимость аренды, то к весне я сам смогу справиться с задачей своими средствами. Весной же потребуется непременно прочистить пруд.
Атос кивнул в знак того, что он вполне согласен с этим суждением.
К столу подошел следующий посетитель. Это был мельник – здоровенный детина с пудовыми кулаками. Было интересно видеть, как он робеет перед графом, неумело кланяется и мнет в руках фетровую шляпу.
Но Арамис больше смотрел не на мельника, а на своего друга. Атос спокойно разговаривал с этими простыми людьми, арендаторами, малограмотными крестьянами, и вел себя так, как и должен вести знатный сеньор, который ценит тех, кто приносит ему доход. Почти каждому граф задавал вопросы не только по делу, но и просто так – о домочадцах, о каких-то радостях и проблемах. Нужно было видеть, как лица озарялись улыбками. Атос не спутал ни одного имени, ни разу не ошибся в именах детей. Оказывается, графа любили в этих краях. Если с сеньорами отношения складывались по-всякому (вспомнить ту же маркизу Лавальер), то простой люд господина де Ла Фера, судя по всему, боготворил.
В сцене, которую наблюдал Арамис, сквозила какая-то патриархальность, не наигранная, истинная красота. Аббату невольно пришло на ум одно сочинение средневекового автора, прочитанное им накануне отъезда. Там были рассуждения об отношениях христиан первых веков существования новой веры, когда господа даровали рабам свободу, и начинали жить единым домом. Причем рабы не разбалтывались, а начинали относиться к своим обязанностям куда более ревностно, чем когда были не свободны: «Отныне им требовался лишь разумный контроль и доверие со стороны господина. Два этих качества приносят больше пользы, чем кнут и окрик».
Более часа продолжалась эта сцена. Арамис, окончательно пришедший в себя, забыл и про воду для умывания, которая давно остыла в тазике, и про беспорядок, в котором находилась его одежда.
Атос, который вчера вечером показался ему опустившимся пьяницей, сегодня был прежним: внимательным, строгим и в то же время бесконечно доброжелательным.
- Атос, я восхищен! – сказал Арамис, когда друзья сели за стол перекусить. На сей раз эта процедура проходила там, где и положено по этикету – в столовой. Прислуживал Гримо, но пища была приготовлена не его руками: в замке, оказывается, была кухарка.
К слову сказать, Атос почти не пил вина. Арамис был очень благодарен графу за обычную деликатность: не было сказано ни полслова по поводу того, что аббат вчера позволил себе лишнего. Насмешливый д`Артаньян и простодушный Портос непременно не упустили бы случай поехидничать над скромником, который вдруг повел себя совершенно по-мушкетерски и оказался неубедителен в роли залихватского вояки, отдыхающего за столом.
- Вас вчера что-то расстроило, Арамис? – Атос положил другу на тарелку побольше гусиного паштета.
- Нет-нет! – поспешил ответить Арамис. – Во всяком случае, с тех пор, как я здесь, меня ничего не волнует. Я нахожусь в самом приятном обществе, какое только мог бы пожелать для себя. Вы стали настоящим барином, друг мой. Причем гораздо более серьезным и рачительным, чем наш друг Портос, который тоже ведет жизнь помещика.
- Полагаю, у Портоса доход с имения по крайне мере вдвое больше, чем у меня! – серьезно ответил Атос. – Я занимаюсь Бражелоном поневоле, не особо вникая в дела.
- Но я видел собственными глазами, что вы как раз очень хорошо ведете свои дела!
- От этих людей зависит не только мое благополучие. Вы сами знаете, что мне лично надо немного. Я не требователен, роскошь мне совсем ни к чему. Крыша над головой, чистое белье и бутылка приличного вина с хорошим бисквитом – все, что мне нужно. Гостей я принимаю редко и без особого удовольствия… понимаете, что это суждение не имеет никакого отношения к вашему визиту. Вам, как и д`Артаньяну, и Портосу я всегда рад.
Арамис молча поклонился с выражением искренней благодарности на лице.
- Мне хватило бы для моих расходов и того, что отдает мне добряк Марто, мельник. – Атос задумчиво посмотрел на друга. – Но видите ли, Арамис… у меня есть определенные обязательства перед бывшим владельцем этого поместья, моим дальним родственником по линии матери. У него была родня и ближе, чем я, он мог бы выгоднее распорядиться имуществом. Но дело в том…
Казалось, Атос раздумывает над тем, продолжать ли этот разговор. Арамис заметил его неловкость и тотчас проговорил:
- Атос, если дело из тех, о которых не рассказывают посторонним, то я вам верю беспрекословно.
- Как раз вам я могу сказать все, потому что это тайна не из тех, которые хранят слишком строго. У покойного виконта не было семьи. Он жил как заядлый холостяк. Но когда ему перевалило за полвека, он влюбился. Влюбился в простую девушку. И у него был сын. Он узнал об этом не сразу. Тайна открылась, когда умерла мать этого ребенка. Мальчик оказался умным, тянулся к книгам и не скрывал, что его мечта – стать судейским чиновником. Он считает себя сиротой, а виконта знает не как отца, а как своего благодетеля. Умирая, Бражелон завещал поместье мое. Он написал мне письмо, в котором все откровенно рассказал. И особо отметил, что юноша собирается поступать в Сорбонну. Было поставлено условие: до окончания срока обучения часть доходов от поместья должны идти на оплату занятий, жилья и прочих расходов молодого человека. Если он проявит себя с лучшей стороны, я должен буду отдать ему некие бумаги, подтверждающие его происхождение. Пока что мы оба соблюдаем поставленные условия: мой подопечный отлично учится, я обеспечиваю ему достойное проживание и оплачиваю издержки. Осталось два года. Я дал слово Бражелону. Я его соблюдаю.
- А потом? – быстро спросил Арамис.
Атос беспечно пожал плечами.
- Потом… не люблю это слово, Арамис. Помните, я неоднократно говорил вам и буду повторять это до бесконечности: вчерашним днем жить глупо. Будущим – бессмысленно, ибо все в руках Божьих. Нужно жить настоящим. Мое настоящее пока выглядит так, как вы видите. Ни убавить, ни прибавить что-либо я не могу.
- Вы хороните себя заживо в этой сельской тиши! - не выдержал Арамис.
Атос лишь ласково улыбнулся и вновь пожал плечами.
- Бури не по мне, Арамис. Но похоже, вас ко мне занесло отголоском вашей бури. Вы спрашиваете про меня, рассказываете про других. Но до сих пор не рассказали ни слова про себя самого.
Арамис отвел глаза. Про себя ему рассказывать совершенно не хотелось… хотя и стоило. Он собирался вовлечь Атоса в довольно рискованное дело, и долгом чести было посвятить графа в некоторые детали.
- Я стал священником, – ответил Арамис.
Атос улыбнулся уголками губ.
- Вы получили сан, - мягко поправил он. – Согласитесь, это не одно и то же. В те времена, когда вы были мушкетером, вы куда больше походили на священника, чем сейчас.
- А на кого я похож сейчас? – невольно краснея, спросил Арамис.
- На заговорщика. Причем на заговорщика амбициозного, но пока не слишком успешного.
Арамис покраснел еще больше.
- Пожалуй, так оно и есть… - признался он, вспоминая, как неуютно было сидеть в тюремной камере, куда он попал исключительно по собственной глупости. Впрочем, из двух зол – попасть в руки агентов Ришелье или попасть в руки ревнивого супруга – пришлось выбирать меньшую. – Но я всегда в некотором роде был не чужд политики. Мы все волей или неволей принимали участие в каких-то интригах. Вспомните хотя бы нашу поездку в Англию.
- Мы делали это не ради политики, а ради собственной чести. И ради дружбы. Разве не так?
- Именно так! – горячо поддержал друга Арамис. – Я понятия не имел, почему мы ввязались в это дело. Как, впрочем, и вы. И Портос. Но скажите, Атос… вы живете сейчас в полном уединении и находите в этом радость. Что, если я попрошу вас о великой милости… но милость эта может оказаться слишком опасной…
Теперь Арамис не покраснел, а заметно побледнел от волнения.
От Атоса мало что могло укрыться. Граф поднялся со своего места, промокнул губы салфеткой и подошел к Арамису.
- Друг мой, вы взволнованны. Понимаю ваши чувства. Подождите с рассказом. Да и не здесь говорить о серьезных вещах. Я предлагаю вам совершить небольшую прогулку по моим владениям. Она займет не более двух часов. За это время нам приготовят вкусный обед, не хуже тех, какими мы наслаждались в былые времена. Условимся – ни слова о деле, которое привело вас ко мне. Успокойтесь, обдумайте, что стоит говорить, а что не является вашей тайной. Вы можете вообще ничего мне не объяснять, если захотите – я сам не задам вам ни единого вопроса и забуду, что вы начали эту тему.
Арамис посмотрел на Атоса с благодарностью.
- О, граф…
Атос только покачал головой с той же ласковой улыбкой.
- Арамис, вы играете во взрослого, а на самом деле остались тем же мальчишкой, каким я вас узнал. Вас так же влекут чужие тайны и секреты… Что ж, вы мне дороги именно таким. И я, признаться, рад, что вижу перед собой деятельного, полного сил человека, а не мрачного священника, погруженного в напускное благочестие. Мне многократно доводилось беседовать с такими… Допивайте свое вино, и переодевайтесь для прогулки. Я заметил, что у вас не слишком добротная обувь. Гримо даст вам другую. И не сопротивляйтесь – ночью шел дождь, трава мокрая, и ваши башмаки просто не выдержат… Гримо, вы уже приготовили обувь для господина Арамиса?
Гримо утвердительно кивнул. Знаками он показал, что в своей комнате гость найдет также более теплый камзол и плащ.
Заботливость, с которой к нему относились в этом доме, тронула Арамиса. Он с благодарностью посмотрел на Гримо. Затем, повинуясь порыву, подошел и крепко обнял Атоса.
- Спасибо, мой друг. Вы всегда верны себе. Ответьте мне прямо только на один вопрос: сколько я могу гостить у вас?
- Мой дом в вашем полном распоряжении на любое время! – ответил Атос, также горячо обнимая Арамиса. – Несколько дней, месяцев – какое это имеет значение?
- Вы готовы терпеть даже не слишком удачливого заговорщика? – рассмеялся Арамис.
- Особенно не слишком удачливого. Пожалуй, удачливый перестал бы нуждаться в моих услугах! – парировал Атос.
Прогулка по старому, порядком запущенному парку, примыкавшему к дому, доставила Арамису немало приятных минут. Атос шел чуть впереди, как то и положено хозяину, и неспешно показывал гостю свои владения. Пруд, дубовую рощу, небольшой огородик, несколько полей, за которыми, в отличие от парка, заботливо ухаживали. Сходили и к мельнице, некоторое время постояли на запруде, слушая шум воды и грохот тяжелых жерновов. Мельник Дидье угостил господ сидром собственного приготовления и горячим хлебом, который с благодарностью был принят и съеден тут же. Берегом вдоль протоки вернулись назад, в дом. Сейчас он не казался унылым и заброшенным – ярко сияло солнце, Гримо раздвинул шторы в кабинете графа и в столовой. Жилые комнаты сначала как следует проветрили, а затем затопили камины везде, где только можно.
Обед оказался выше всяких похвал.
Потом друзья долго сидели в библиотеке, поразившей Арамиса богатством выбора и наличием редких изданий, которые отсутствовали даже в библиотеке коллегии в Нанси, славившейся своим великолепием.
О политике и делах не говорили вовсе. Правда, Арамис попытался начать важный для себя разговор, но Атос прервал его на первой же фразе:
- Друг мой, эта беседа подождет до завтрашнего утра. Полагаю, дело серьезное, но ночью лучше спать крепко и спокойно. Поговорим позже. Лучше пораньше лечь в кровать. Я намерен предпринять поездку в Блуа – вы будете сопровождать меня? Вам можно появляться в городе?
Арамис кивнул.
И друзья расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.
Поездка в Блуа оказалась очень приятной. Маленький провинциальный городок поразил Арамиса чистотой улиц и тишиной. Впрочем, по сравнению с Парижем почти везде было тихо и чисто. В Блуа аббат попал впервые, и с любопытством разглядывал местные красоты. Посмотреть было на что: городок имел древнюю историю.
У Атоса нашлось несколько неотложных дел, он оставил Арамиса в довольно приличном кабачке, попросив подождать его около часа.
Лениво потягивая местное вино (весьма недурное), аббат от нечего делать разглядывал посетителей кабачка и прохожих на улице.
Внимание его привлекла карета, стоявшая у ограды особняка, который располагался наискосок от кабачка. Карета была сделана явно не местным мастером, кожаные шторки, верх дверного окошка и поднятую вверх ступеньку покрывал густой слой рыжей дорожной пыли.
На дверце виднелся герб, который шевалье д`Эрбле отлично знал.
Молодого человека, который вышел из кареты, он тоже знал. Франсуа VI, принц Марсийяк, маркиз де Гершевиль, граф де Ларошгийон, барон де Вертей, которому предстояло унаследовать титул герцога де Ларошфуко.
Принцу только что исполнилось двадцать лет, он был красив, знатен, богат. Но не слишком удачлив – отец его постоянно принимал участие в интригах и попал в немилость к кардиналу. Опала распространилась и на сына. В одном из писем, которые Гастон передал в руки Арамису, упоминалось, что оба изгнанника получили прощение. К тому же парламент утвердил, наконец, герцогский патент, который давал право на полное владение землями, получение доходов с них и возможность стать губернатором провинции. До этого старший Ларошфуко считался «герцогом по грамоте» и имел только придворные привилегии.
Что изменилось за полторы недели?
Молодой принц ехал в новое изгнание или же добровольно путешествовал? Путь в его земли лежал через Блуа.
Если принц отправлялся в изгнание, то насколько изменились обстоятельства в Париже? Кардинал переменил решение?
Подумать как следует Арамис не успел. Появился Гримо и жестом попросил шевалье следовать за ним.
Атос ждал друга у торговца книгами. По всему было видно, что граф и торговец давно знакомы друг с другом, и не раз беседовали на различные темы, связанные с книгами. Они и сейчас увлеклись ученой беседой. Атос представил Арамиса, и предоставил другу право ознакомиться с товаром.
Выбор был великолепным, и составил бы честь любому подобному заведению в Париже. Арамис, всегда отличавшийся склонностью к чтению, тотчас забыл про все на свете. Он бы охотно потратил в лавке все имевшиеся у него деньги – лишь бы некоторые из книг, стоявших на полках, тотчас переместились в его личный багаж. Но денег было совсем немного. К тому же ему предстояло путешествие, и аббат лишь с грустной улыбкой просматривал прекрасно изданные тома в богатых и не очень богатых переплетах из кожи или ткани. Даже подержать некоторые издания в руках казалось ему большим счастьем.
Он соблазнился лишь на томик Ронсара, который удобно было читать в пути. Небольшого формата книжка стоила не так дорого.
Атос кивком одобрил выбор друга.
Арамис не без сожаления покинул лавку, дав себе слово при возможности вновь наведаться сюда – уже с деньгами.
Друзья перекусили в одном из трактирчиков, Атос нанес еще пару быстрых визитов – и друзья направились назад. Пребывавший в состоянии глубокой задумчивости Арамис даже не заметил, что к седлу Атоса был приторочен сундучок, которого не было, когда они уезжали из поместья рано утром. Не заметил он и того, что Атос то и дело улыбается.
День шел своим чередом. После дороги последовал краткий отдых: Атос разбирал привезенные документы, Арамис, пользуясь случаем, дремал у себя в комнате.
После обеда Атос также сослался на неотложные дела, предоставив Арамису одному гулять по окрестностям и дышать свежим воздухом. Аббат не стал выяснять, что за неотложные дела образовались у Атоса, который не скрывал своего равнодушия ко всему земному.
Таким образом, встретились друзья только за ужином.
- Я хотел бы сделать вам подарок, Арамис! – неожиданно сказал Атос. – Признаться, я думал, что обидел вас, не совсем удачно выбрав слова в одной нашей беседе… помните, когда мы говорили о политике и вашем участии в различного рода интригах?
Арамис смутился.
- Но я заслужил такое суждение о себе. Вы были совершенно правы, Атос.
Граф лишь сделал неопределенный жест рукой.
- Вы просто не имеете достаточно практики. Я предложу вам учителя. Достойного учителя для человека думающего и желающего стать незаурядным дипломатом. Никто не упрекнет вас в том, что вы учились у глупца.
С этими словами Атос встал со своего места и протянул Арамису объемистый сверток.
Внутри оказалась книга.
То был «Государь» Макиавелли – роскошно изданный. Насколько мог судить по переплету Арамис, издание было одним из первых, и потому имело баснословную стоимость.
- Я не могу… - начал было Арамис, но тут же умолк, встретив взгляд Атоса.
- Друг мой. Жизнь быстротечна. Мы можем более не встретиться в этом мире. Я не так много трачу на себя и свои нужды. Вы приехали, вы уделили мне свое время, я почувствовал себя счастливым и нужным. Видите ли, у меня есть некие обстоятельства, по которым я не считаю себя вправе навязываться и вам, и Портосу, и нашему дорогому д`Артаньяну. Об этом мы, возможно, поговорим – если судьба сведет нас снова. Но я всегда готов принять вас у себя в доме. И мне будет очень приятно, если вы будете хранить эту книгу на память обо мне.
И Атос, улыбаясь со всей приязнью, на какую был способен, положил руку на плечо Арамису.
От подарков, сделанных с истинно королевским величием, не отказываются. Арамис почувствовал, что он ничего не может сказать в ответ. Руки у него дрожали от волнения и восторга. Подумать только – книга, на которую он днем лишь мельком посмотрел (зачем желать недоступного?), теперь находится в его полной собственности. И обязан он этому дару только дружбе и бескорыстию.
На закладке из мраморной бумаги, вложенной между страниц, четким ровным почерком Атоса была написана цитата: «Надо уподобиться опытным стрелкам, которые, если видят, что мишень слишком удалена, берут гораздо выше, но не для того, чтобы стрела ушла вверх, а для того, чтобы, зная силу лука, с помощью высокого прицела попасть в отдаленную цель…».
- А теперь, - сказал граф, - пойдемте ко мне в кабинет и поговорим. Я привел в порядок свои дела, и теперь могу отлучиться из поместья на срок до полугода. Вы ведь намерены просить меня о какой-то услуге, которая связана с путешествием?
Арамис вздрогнул и оторвал взгляд от книги.
- Да. Намерен. Атос, я в трудной ситуации…
- Вы уверены, что я справлюсь? – спросил Атос.
- Уверен. Буду откровенен: Атос, оставшись здесь, вы погубите себя. Вы – христианин, и должны отдавать себе полный отчет в своих действиях. То состояние, в котором вы пребываете, называется унынием. Библия ясно дает нам понять, что уныние – грех. Тем более тяжкий, если речь идет о человеке вроде вас. Чем вы заняты здесь?
- Читаю и пью вино, - усмехнулся Атос.
- Ругаетесь с соседями, которые даже не стоят внимания с вашей стороны. Если так пойдет и дальше, то Лавальер все же получит повод вызвать вас на дуэль.
- Я убью его, - на сей раз Атос пожал плечами.
Арамис украдкой вытер со лба бисеринки пота. Разговор, начавшийся вечером, перешел в ночной. Атос то был предельно откровенен, то уходил в глухую оборону. Арамису стоило большого труда держать ровный тон, быть красноречивым и приводить убедительные аргументы. Как то бывало не раз и не два в прежние времена, граф превосходил его на голову. А сражаться с человеком, который упорствовал в своем нежелании принимать участие в политической интриге, было неимоверно трудно. Арамис устал. Атос тоже устал.
- Не вижу смысла в ваших действиях… - задумчиво произнес граф.
- Моя жизнь и честь – в этом деле! – не выдержал Арамис. – Черт возьми, Атос! На кого я еще могу положиться? Грязь я беру на себя, вы же… Та часть, которую я хочу доверить вам, касается меня и только меня. Это уже не политика, это…
Он почувствовал, что его лицо заливает краска. И запнулся. Чёрт, да что с ним такое творится!
Невидимое напряжение, висевшее в воздухе, неожиданно исчезло.
Атос, два с лишним часа сидевший неподвижно, вдруг встал со своего места и подошел к камину.
В камине пылало пламя, камин дышал теплом.
- Эти письма предназначены женщине?
- Да.
- От этих писем зависит ее честь…
- Да. Ее честь и безопасность.
Атос смотрел на огонь. Потом перевел взгляд на Арамиса. Тихо усмехнулся.
- Кажется, этой женщине мы все четверо кое-чем обязаны. Не так ли?
- Да. Она оказала нам кое-какие услуги… своими письмами.
Окончательно заалевшие щеки Арамиса заставили Атоса замолчать.
Минуту-другую оба молчали.
- Я поеду, Арамис. Конечно, я поеду. Давайте ваши бумаги и объясняйте, что я должен делать. С этого и стоило начинать, а не заводить разговор про мое состояние и мои разборки с соседями…
Теперь Арамис побледнел. Атос, заметив это, сразу плеснул другу в бокал вина.
- Пейте. И объясняйте мне все подробно. Я назвал вас новичком в политике, но сам я – сущее дитя в такого рода вопросах. Пейте и говорите…
Рано утром, когда солнце еще только-только начало подниматься из-за дальней дубовой рощи, по дороге на Блуа проехали три всадника.
Двое ехали рядом. Один следовал сзади – ровно на таком расстоянии, чтобы не слышать разговор. Впрочем, даже если бы он и слышал, то все равно никому не рассказал бы, о чем беседует его господин со своим другом.
Не рассказал бы он и о том, как на развилке дорог у самого Блуа один всадник поехал прямо, а другой поворотил коня по лесной тропинке – сокращая путь и оставляя город в стороне. Разумеется, излишне упоминать о том, что перед расставанием всадники спешились и крепко обнялись. Один что-то сказал другому. Другой улыбнулся и ответил.
Дороги разошлись в разные стороны.
Далеко не сразу Арамис узнал, что Атос исполнил его поручение. Но какой ценой!
Письмо мадемуазель д`Отфор, предназначавшееся герцогине Марии де Шеврез, которое вез Атос, запоздало ровно на сутки. Досадная случайность заставила герцогиню и ее служанку покинуть Тур. Расставаясь со своей августейшей подругой, Мари условилась с ней о целом ряде оповещающих сигналов. Но сама же перепутала один из них, и сигнал спокойствия восприняла как сигнал к немедленному бегству. Атос не застал герцогиню в условленном месте. Верный данному слову, он бросился в погоню, опрашивая всех встречных. Дело осложнялось тем, что беглянки были переодеты в мужское платье, и ехали проселочными дорогами. Граф, который не слишком спешил в Тур, теперь погонял коня. Он почти не отдыхал, лишь однажды поддавшись на уговоры переночевать под крышей дома священника в маленькой деревеньке Рош-Лабейль.
В Ангулеме герцогиня получила бумаги, которые передал ей в гостинице молчаливый незнакомец. Как Мари не старалась, она не смогла выбить из парня ни единого слова. Мужчина, по виду – слуга в хорошем доме, только кланялся и объяснял что-то знаками. Мари куда больше поняла из писем. Ей следовало бы вернуться, но она пожелала продолжить начатый путь.
Убедившись, что бумаги попали по назначению, Атос поехал в обратный путь, не забыв, однако, написать Арамису на адрес, который тот оставил другу при прощании.
Опасное поручение было выполнено.
О том, какие последствия оно повлекло за собой, не знали ни граф де Ла Фер, ни аббат д`Эрбле, ни сумасбродная герцогиня де Шеврез, которая летела на почтовых в сторону испанской границы…

После ужина Рене расстелил на земле свой лащ и уложил Терезу. Сам он устроился рядом под деревом.
- Отец Рене! – послышалось в ночной тешине, едва он успел закрыть глаза.
- Что, Тереза?
- Вы сегодня расскаже мне сказку?
« А еще говорят, что дети менее выносливы, чем взрослые!» – усмехнулся про себя Рене.
- Про военных? – спросил он.
- Про военнных сегодня будет страшно, - вздохнула девочка. – Вы ведь умеете рассказывать про принцессу?
- Про принцессу? Хорошо, пусть будет про принцессу. Слушай.
- Про принцессу, говоришь… - сказал святой отец, устраиваясь поудобнее. В отличие от предыдущей ночи, у него была совершенно ясная голова. Теперь он понимал, что донна Анна была совершенно права, и дело предстоит нелегкое. Правда, он привык смотреть в лицо опасности. Но вместе с ним ребенок…
- Про принцессу! – подтвердила Тереза.
- И про дракона?
- И про дракона!
- Ты, верно, знаешь все такие сказки.
- Вы расскажите мне ту, что я не знаю.
Тереза, кажется, тоже спать не собиралась. А нужно было, чтобы она все же уснула. Один Бог знает, что их ждет завтра…
- Хорошо. – Рене улыбнулся. – В одном королевстве жила-была прекрасная девушка.
- Принцесса! – тут же уточнила маленькая испанка.
- Хорошо, пусть будет прекрасная принцесса.
- Ваше преподобие…
- Тереза, мы договаривались с тобой, что не надо меня так называть.
- Святой отец…
- И так не надо.
Тереза смутилась.
- Ну… пусть в этой сказке будет не очень страшно. И пусть принцесса останется живая и выйдет замуж за прекрасного принца.
- Хорошо, Тереза. Только эта сказка как раз и началась с того, что принцесса вышла замуж за богатого, знатного вельможу. Она, конечно, была принцессой, но не инфантой. Значит, не могла стать королевой. Ты понимаешь, о чем я? Но это не мешало ей быть счастливой.
- И ее похитил дракон? – Тереза приподнялась со своего ложа. – Ой, я такую сказку не знаю точно! Рассказывайте, свя…ой…
Рене негромко рассмеялся, глядя на сконфуженное личико Терезы.
- Святой отец, вы не обижайтесь. Я просто не могу иначе. Вы же священник.
- Ладно, кроха. Ладно. Ты будешь слушать или нет?
- Буду, буду, буду! – девочка немного поерзала под плащом и притихла. Только глазенки блестели при свете костра.
- Принцесса Мария - да, я забыл сказать, что ее звали Мария! - была настолько прекрасна и очаровательна, что покоряла сердца всех, кто жил в этом королевстве. С ней дружила королева, с ней дружили все фрейлины, все-все… кроме одного злого волшебника. То, что это злой волшебник, никто не знал, потому что он притворялся добрым. А поскольку он был умным и образованным, то король этого государства сделал его своим первым министром… Но принцесса и королева догадались, что новый первый министр желает погубить и короля, и королевство. Они были слабые женщины, и не могли сами свергнуть его. К тому же не забывай – он был могущественный волшебник. Он мог сделать с ними что угодно. Например, превратить их в отвратительных змей. Или сделать так, чтобы они стали птицами.
Тереза поежилась.
- Но почему принц не мог защитить принцессу?
- Потому что волшебник сделал так, что все, кто окружал короля, кроме самой королевы, принцессы Марии и еще нескольких людей, верили только его словам. И подчинялись ему. Он напустил на королевство чары. И однажды сделал так, что принц прогнал принцессу. Так и сказал ей: «Поезжай в свой замок, и не смей оттуда выходить!». Принцесса не посмела ослушаться. И когда она въезжала в свой замок, ей встретился на дороге бедный молодой кабальеро.
- И он в нее влюбился! – торжественно заявила девочка. – Правда, влюбился?
- Конечно, влюбился. С первого взгляда. Не мог не влюбиться – он никогда прежде не видел таких красавиц. Но он даже не посмел сказать ей об этом. Ведь принцесса была знатной и богатой. А у кабальеро всего имущества было, что плащ и шпага…
…Костер медленно догорал.
Рене рассказывал нарочито негромким голосом и старался сделать сказку интересной. Кажется, у него получалось.
Второй день он исповедовался этой девочке – правда, весьма в своеобразной форме. История, которая в жизни не могла закончится ничем хорошим – принцессу и кабальеро разделяло слишком многое! – в сказке подходила к счастливому финалу. Правда, Рене запутался. Кабальеро, спасший прекрасную принцессу от козней злого волшебника, никак не мог жениться на любимой. А сказка того требовала. И именно этого ждала Тереза.
- Так они и приехали в столицу королевства, рука об руку, – закончил Рене.
- И были счастливы! – сонным голоском пролепетала девочка.
- Ты забыла про то, что принцесса была замужем. Ее ждал принц.
- Ничего я не забыла. Принц ее совсем не ждал. Принцесса отправила гонца к Папе в Рим, где все рассказала. И Папа дал ей разрешение на развод.
Рене поперхнулся от неожиданного продолжения.
- А еще добрый король пожаловал кабальеро Педро много-много земли, сделал богатым и дал титул герцога. Вот принцесса Мария и вышла замуж за того, кто ее спас.
- Откуда ты это знаешь?
- Иначе будет нечестно! – заявила Тереза.
Ошеломленный таким окончанием аббат некоторое время молчал.
- Тереза, ты…
Ответом было ровное сопение – малышка уснула.
Рене встал. Некоторое время погулял поблизости. Было почти тихо, только где-то очень далеко неистово лаяла собака. Костерок, разведенный опытной рукой, давал тепло, но не дым. Пожалуй, можно было позволить себе чуть-чуть подремать. Думать о трудностях наступающего дня лучше на рассвете.
Первая трудность возникла там, где не было никакой опасности для жизни.
Просто Тереза ночью вертелась и спала очень беспокойно, хотя и крепко. Если днем ранее неким беспорядком в ее прическе можно было пренебречь, то сейчас лохматая пушистая головка девочки явно нуждалась в заботе. Как и ее платье.
Платье ей отец Рене поправил почти без труда. Во всяком случае, проявив в этом деле куда большую сноровку, чем пристало человеку, имеющему духовный сан. К тому же застегивание крючков и завязок на детском корсете было милой забавой по сравнению с той же процедурой, проводимой над корсетом взрослой дамы.
Но косички…
А ведь их нужно было заплести весьма сложным способом.
У «принцессы Марии» были роскошные длинные волосы, которые она несколько раз, ради забавы, доверяла своему «кабальеро Педро». Но Рене ничего не помнил, кроме ощущения тяжелой шелковистости в своих пальцах. И ее смеха. Заливистого, звонкого смеха.
Он не помнил. Но, прикрыв глаза, попытался оживить воспоминание.
И пальцы вдруг стали двигаться. Кое-как. Неровно заводя пряди одна за другую. Хорошо еще, что при нем был хороший гребень, и волосы девочки удалось расчесать как следует. Помогало неумелому парикмахеру то, что Терезу не так давно подстригли, и волосы ее еле-еле достигали талии. А еще – то, что волосы девочки вились, но были достаточно послушными. Иногда они сами ложились в нужном направлении.
Тереза мужественно переносила эту процедуру. Когда Рене вспомнил, что у него есть и зеркало, девочка, глядя на себя, начала подсказывать ему, что нужно делать. Ее помощь оказалась неоценимой.
С волосами провозились целый час. Солнце уже встало, занималось утро. Пора было ехать дальше.
Тереза оказалась девочкой деликатной и воспитанной.
- Если надеть чепец, то все будет в порядке! – сказала она, критически посмотрев на себя в зеркало.
Чепец, к счастью, нашелся – в вещах, которые графиня Анна успела собрать в дорогу. И детская мантилья тоже.
Наскоро перекусив хлебом, сыром и утолив жажду чистой водой из лесного ручья, путешественники поехали дальше – но не проезжей дорогой, а проселочной. Пока Рене мог позволить себе такую роскошь, ибо сносно знал местность.
Девочка, казалось, уже привыкла к такому способу путешествовать и, если они не ехали быстро, принималась смотреть по сторонам или разговаривать. Но пейзаж, как он ни был замечателен не мог надолго увлечь Терезу, поэтому под размеренный стук копыт Рене приходилось разговаривать о вещах, далеких от политики, войны и интриг.
Сначала Рене выслушал расказз об Инес – фарфоровой кукле Терезы, которая так и осталась в карете, когда люди дона Мигеля напали на ее отца. Инес было уже два года, она была брюнеткой с закрывающимися глазами, и Тереза подробно перечислила весь гардероб своей куклы, который состоял из дюжины платьев, четырех пар туфелек, разнообразных шляпок, перчаток, вуалей и украшений. По Инес малышка очень скучала, но утешалась тем, что «быть может ее нашла какая-нибудь другая маленькая девочка, которая будет о ней заботиться».
Исчерпав эту тему, Тереза принялась за аббата.
- Как хорошо, отец Рене, что вы тогда оказались дому у донны Анны! Вы с ней дружите? Вы ее духовный наставник?
Рене закашлялся и возблагодарил Бога за то, что Тереза сейчас не может видеть его лица. Ибо аббат д’Эрбле, исполняющий важные поручение Ордена, так и не разучился краснеть, когда подобные вопросы заставали его врасплох.
- Да, Тереза, мы с донной Анной хорошие друзья, - ответил Рене.
По счастью, впереди показалась хорошенькая полянка, за которой густо росли деревья и кусты – настояший оазис для усталых путников.
Спешившись, Рене первым делом повнимательнее осмотрел место привала – небольшая полянка, дальше начинается лес, если что, они смогут быстро укрыться за деревьями. Привязав лошадь у дерева так, чтобы ее не было видно с дороги, Рене стал прогуливать по траве, наблюдая, как Тереза гоняется за бабочками – она устала сидеть на коне и рада была побегать.
Задумавшись, аббат машинально отломил с дерева веточку. Внизу ствол был поврежден и на коре выступила капля желтоватой смолы. Рене взглянул на играющую Терезу и улыбнулся – ему в голову пришла забавная мысль.
Собрав еще веточек, сухой травы и тонких гибких прутиков, он с помощью ножа выстрогал небольшой шарик, приладил его к ветке потоньше, по бокам и внизу клейкой корой от лозы привязал тонкие веточки с сучками на концах, а на шарик приклеил смолой пучок сухой травы. Получилась небольшая куколка, которая сободно умещалась у него на ладони. Рене надел сверху шляпку из-под желудя и позвал Терезу.
Однако девочка не поспешила прийти на зов. Более того, ее вобще не было на поляне. Не нашел ее Рене ни на дороге, ни за деревьями.
Стоило немного отвлечься – и ребенок изчез. Рене еще не знал простой истины – чем тише ведут себя дети, тем внимательне за ними нужно смотреть.
Зовя Терезу, Рене остро ощущал свою уязвимость – чувство доселе совсем ему незнакомое. Беззащитность девочки, словно обезоруживала его самого – сейчас он колебался, не зная, как ему поступить – идти ли искать Терезу в лесу или остаться ждать ее здесь. Возможно, что она сейчас вернется, и не обнаружив его на месте, испугается и снова куда-нибудь изчезнет. А, если нет, и что-то уже случилось?
Совершенно неожиданно Рене услышал топот копыт – судя повсему несколько лошадей скакали совсем рядом, за повортом. Прятаться уже не было смысла – только навлечь на себя лишнее подозрение.
Лошади проскакали мимо – одна, две три... Рене насчитал пять всадников – среди них он узнал вчерашник постояльцев.
Никто из них не обратил внимание на одинокого путника, судя по всему – местного, так как ряддом с ним не было даже лошади.
Тереза пропала, а люди дона Мигеля проскакали вперед. Могло ли это означать...
Рене отшвырнул самодельную куклу, которую до сих пор сжимал в руке и бросился в лес.
Кричать он побоялся – незачем привлекать внимание посторонних.
Тереза же как сквозь землю провалилась. Может быть, увидела всадников и притаилась где-нибудь в кустарнике? Перелесок, в котором они остановились, при ярком солнце просматривался едва ли не из конца в конец – девочки нигде не было.
Аббат успокаивал себя тем, что не слышал ни малейшего звука, который бы был похож на детский крик. Может быть, малышка прилегла и уснула?
Зачем он ее отпустил от себя? Хотя… если бы на дороге они оказались вдвоем, последствия встречи с пятеркой преследователей мог бы предсказать каждый. Аббат д`Эрбле – отличный фехтовальщик и меткий стрелок. Но у него всего две руки. Против пятерых не слишком умелых противников он, пожалуй, еще и продержится какое-то время. Но быть одному против пятерых опытных бойцов, особенно, когда защищаешь не себя, а ребенка…
- Тереза! Тереза, где вы? – он осмелился-таки позвать ее.
Из-за спины донесся легкий смешок.
- Ваше преподобие…
Рене стремительно оглянулся.
Его подопечная с самым невинным видом протягивала ему букетик поздних, прихваченных заморозком васильков – где и нашла? Середина ноября, уже были несколько по-настоящему холодных ночей… даже шел снег.
- Почему вы меня не предупредили, дитя мое? Неужели вы не понимаете, что я волновался за вас?
- Но я ведь никуда не уходила! Просто нашла немного травы для вашего коня… и увидела цветы. Я пришла сразу, как только вас увидела.
Рене обладал изрядной выдержкой. Но сейчас от облегчения у него подкосились ноги, он оперся рукой о ближайший вяз.
- Тереза, я не ругаю вас. Но никогда больше так не делайте. Я обещал довезти вас до Франции целой и невредимой.
Он тяжело вздохнул и признался:
- Нам нужно быть осторожными. Нас ищут люди, которые подчиняются дону Мигелю.
Тереза вздрогнула. И ответила с недетской твердостью:
- Хорошо. Мы будем осторожными. Тогда нам нужно переменить одежду и продать вашу лошадь, сударь.
Рене кивнул так, словно услышал этот совет от взрослого человека.
- А ведь ты права. У нас слишком хорошая лошадь. И потому слишком приметная. Ничего. Я знаю одно место, где нас должны принять, и где мы сможем передохнуть. Но нам для этого придется ехать до глубокой ночи. Ты храбрая девочка, ты на это согласна?
Тереза серьезно кивнула.
- Да, сударь.
Аббат улыбнулся.
- Вот так меня и называй. Если честно, мне это больше нравится.
Про встречу на дороге он не сказал. Незачем нагонять лишний страх на девочку. Достаточно того, что он будет куда более тщательно выбирать маршрут – их обогнали, требуется двойная осторожность. Он и так совершил непростительную ошибку, остановившись в трактире, стоящем на самой дороге. Наверняка их с Терезой не ожидали там обнаружить, просто проверяли… но пришлось бежать, и люди дона Мигеля насторожились.
Отдохнувшая лошадь спокойно паслась там, где ее привязали. Тереза и вправду принесла лошади зеленой травы (видимо, малышке попалась защищенная от ветра полянка, не задетая заморозками).
- Поехали, Ланселот, - Рене хлопнул коня по холке.
Конь послушно наклонил голову и одобрительно зафырчал.
Аббат решил, что продолжать путь по дороге, которой они ехали до сих пор – лишний риск. Как мы уже упоминали, он неплохо успел изучить местность, по которой пролегал их путь. А потому был уверен, что, пройдя чуть меньше лье по лесу, выйдет на другую дорогу.
Тереза не пожелала ехать одна и пошла рядом.
Рене, чтобы развлечь ее и успокоить сам себя, рассказывал истории про своего коня. Это был отличный испанский жеребец, которого он купил сразу после приезда в Мадрид. У лошади оказался непростой нрав, но, в конце концов, конь и человек поладили.
Проезжая дорога оказалась там, где ей и надлежало быть. А потому ничто не помешало путешественникам продолжить путь. Правда, они несколько отклонились в сторону и сделали крюк, но зато выиграли в безопасности.
К ночи перед ними раскрылись ворота имения кузины донны Анны – донны Хулии. Раскрылись благодаря перстню, который Рене показал привратнику.
В этом месте можно было переночевать и передохнуть сколько нужно, не опасаясь никого и ничего.
Сказку на ночь Тереза не потребовала – она уснула, едва очутилась в постели. Прибирая ее платье, Рене обнаружил в кармашке ее накидки незатейливую куклу, которую он сам сделал нынче днем во время остановки в лесу. Оказывается, девочка нашла ее и подобрала.
Аббат вздохнул – он подумал о том, что вряд ли его поделка заменит Терезе покинутую фарфоровую любимицу. И дал себе слово, что при первой же возможности раздобудет настоящую куклу.
Девочка не должна тосковать.
С этой мыслью Рене направился спать в отведенную ему комнату по соседству.
…Усталость дала о себе знать. Путешественники были настолько измотаны, что проспали очень долго. Их не тревожили – донна Хулия умела обуздывать любопытство. Письмо донны Анны опередило появление девочки и ее опекуна всего на сутки.
Вечером слуги не стали тревожить хозяйку, мажордом был предупрежден о том, что могут нагрянуть гости, которых нужно разместить в удобном месте и сделать так, чтобы их появление не наделало много шума. Хозяину, когда он вернется, совсем незачем знать, что в его отсутствие супруга принимала у себя дочку убитого неугодного вельможи и лицо, которое ее сопровождает. Дон Себастьен – советник герцога Оливареса, и потому донне Хулии нечего опасаться. Никому даже и в голову не придет искать беглянку в доме врага ее отца.

***
Терезе сказали, что ее опекун уже встал и теперь они могут вместе позавтракать. Девочка попала в привычную обстановку – мягкая кровать, удобная одежда по росту, служанка, которая живо причесала юную донью и помогла ей привести себя в порядок. Платье, пусть и чужое, сидело на девочке так, словно его для нее и шили. Оно было достаточно нарядным, и тщеславие, которого была не чужда Тереза, подсказало ей, что она одета так, как подобает даме ее круга.
- У доньи Хулии есть дочери? – спросила она.
- Да, конечно, вы их встретите позже, сударыня! – ответила служанка с поклоном. – Пойдемте, я отведу вас к опекуну.
Опекуну? Тереза не сразу поняла, о ком идет речь. Разве отец Рене – ее опекун? Но из осторожности девочка промолчала.
Войдя в малую столовую, где был накрыт завтрак, она не обнаружила там отца Рене. У окна стоял кто-то совсем незнакомый, облаченный в синий с серебром камзол.
- Доброе утро, сударь! – поздоровалась Тереза, слегка испугавшись. Но звать кого-то на помощь было явно преждевременно.
- Доброе утро, Тереза! Вы отдохнули?
Тереза ахнула.
- Ой, ваше пре… - и прикусила язык, потому что отец Рене сделал быстрый жест рукой, приказывающий ей молчать. Хороша бы она была, если бы громко назвала его «ваше преподобие»! Он и так был совсем не похож на испанских священников, которых Тереза видела в Мадриде немало. А уж сейчас… в этом наряде, больше подобающем военному человеку, со шпагой на боку, в шелковых чулках – какой он священник?
Он присел перед Терезой на корточки, как тогда, когда девочка видела его впервые – у донны Анны. Их лица оказались вровень.
- Ой… сударь… я вас не узнала.
- И я тебя, признаться, не узнал в этом наряде. Ты такая красивая.
Тереза покраснела от удовольствия.
- И вы… тоже красивый… - с трудом выдавила она. Но это была сущая правда. Оказывается, отец Рене был еще и красив – причем очень красив.
- Сейчас мы позавтракаем и пойдем поблагодарить нашу хозяйку, донну Хулию. Ее можно не бояться, она все знает. Возможно, нам придется задержаться здесь на пару дней, пока не станет понятно, где нам с тобой можно проехать к границе самым безопасным путем.
***
Донна Хулия была похожа на королеву Франции Анну Австрийскую, портрет которой Тереза неоднократно видела, когда приходила в кабинет к отцу.
Отец постоянно говорил, что французская королева добра и отзывчива. Потому донна Хулия сразу понравилась Терезе.
И нравилась ровно пять минут – пока Тереза украдкой разглядывала драгоценности на ее платье и слушала ее мягкий, приятный голос.
А потом – разонравилась. Потому что Тереза увидела, как донна Хулия смотрит на отца Рене.
На ее опекуна. То есть на человека, который оберегает ее и несет за нее ответственность – так объяснил ей отец Рене. И Тереза восприняла его слова как нечто, само собой разумеющееся. Конечно, отец Рене ее оберегает и заботится о ней так, словно она – его дочь. Ну… или младшая сестра – ведь у священников не бывает детей.
Во взгляде голубых глаз донны Хулии Тереза безошибочно угадала нечто большее, чем заинтересованность. Похоже, донна Хулия тоже была не против того, чтобы отец Рене стал ее опекуном.
Тереза перевела взгляд на отца Рене – и тихонько вздохнула с облегчением. Вот отец Рене совершенно не желал, чтобы донна Хулия имела право требовать с него сказок на ночь. Это право принадлежало Терезе.
На донну Хулию он смотрел… ну, как священник и должен смотреть на любую женщину, будь она трижды красавица. Спокойно и доброжелательно. Зато Терезе слегка улыбнулся - и его синие глаза моментально потеплели, залучились. Девочка преисполнилась сознания собственного превосходства и не без вызова взяла отца Рене за руку.
И он ее взял за руку.
Донна Хулия сделала вид, что ничего не заметила. И повела их осматривать диковинные цветы в оранжерее.
Если она надеялась на то, что Тереза хотя бы на минуту отойдет в сторону и даст спокойно поговорить с отцом Рене – ее надеждам не суждено было сбыться. Тереза, конечно, восторгалась чудесными растениями и их ароматом, но руку отца Рене не выпускала ни на минуту. Время от времени она чуть сильнее сжимала его пальцы своей ладошкой – как бы посылая сигнал «Все в порядке?». «Все в порядке!» - отвечали ей тем же способом.
Они были вдвоем, и прекрасно понимали друг друга. А хозяйка оранжереи была сама по себе. И это почему-то здорово поднимало Терезе настроение.
Донна Хулия отлучилась куда-то – ее позвал мажордом в нарядной ливрее.
Отец Рене, воспользовавшись моментом, опустился на обтянутую бархатом кушетку. Тереза плюхнулась рядом и не отказала себе в удовольствии прижаться к отцу Рене. Что ей, разумеется, было позволено сразу.
- Отец Рене… мне так кажется, что мы здесь будем гостить не очень долго, да?
Молодой священник кивнул.
- Дня два. Пока проверяют дорогу и готовят нам подставы.
Тереза поерзала на месте.
- А… раньше?
- Похоже, тебе здесь не нравится?
Тереза зажмурилась и выпалила:
- А вам?
Реакция была неожиданной – отец Рене подмигнул девочке и согнулся пополам от смеха. Сначала у него просто дрожали плечи, затем он не выдержал и расхохотался в открытую. Тереза тоже смеялась – первый раз за эти дни. Если до этой минуты она стеснялась священника, то теперь между ними окончательно установились неформальные отношения.
- Знаешь, и мне тоже! – сказал он сквозь смех.
Признаться, донна Хулия постаралась на славу, заботясь о том, чтобы ее гостям в доме было свободно и уютно – удобная мебель, красивые наряды, вкусная еда, предупредительные слуги, занимательная беседа – двое беглецов словно заново ощущали столь зыбкое чувтво покоя и наслаждались этой ненавязчивой роскошью.
Тереза хоть и знала, что вскоре им вновь предстоит отправиться в путь, с трудом могла представить, что там их снова будет подстерегать опасность.
После ужина донна Хулия с удовольствием внимала рассказу Рене, весьма сдержанному, об их прошедшем путешествии. Сама хозяйка изъявила желание узнать, где и как они ехали, и Рене в своем повествовании, в основном, ограничивался сведениями об их маршруте, предпочитая умалчивать о погоне и собственных тревогах. Тереза сидела рядом с ним на низком диванчике и аббат д’Эрбле решил, что ни к чему девочке слышать эти воспоминания. Тем не менее, хозяйка дома несколько раз громко охала и прижимала ладонь к сердцу, что сильно веселило Терезу. Но смеяться было бы невежливо, Тереза это понимала и поэтому несколько раз тихонько кашляла, стараясь сдержать смех. В конце концов, донна Хулия обратила на это внимание:
- Что с тобой девочка, моя? Ты нездорова? У тебя болит горлышко?
- Нет, сударыня, я хорошо себя чувствую!
- Все равно, вы ведь ночевали в лесу, а ночи такие холодные! Иди сейчас в кроватку, уже поздно, а Лусия принесет тебе горячей водички с медом.
Девочка вопросительно взглянула на отца Рене.
- Да, Тереза, - подтвердил он, - уже пора спать.

История шестая.
Про то, что трусость иногда является величайшей добродетелью

- Ну как? – спросил отец Эжен вошедшего в комнату отца Рене. – С кем из своих духовных детей познакомились сегодня после обеда?
На лице отца Рене застыла какая-то странная гримаса. Невозможно было расшифровать ее истинное значение – для этого у отца Эжена не хватало практики.
У двух священников было более различия, чем сходства. Отец Эжен первый раз в жизни приехал в Париж. Отец Рене Париж знал как свои пять пальцев. Отец Эжен был долговязым, нескладным и имел мало внешней привлекательности. Разве что глаза – большие, выразительные, были хороши. Про тонкое, женственно миловидное лицо и изящную фигуру отца Рене мы уже неоднократно упоминали. Отцу Эжену исполнилось сорок – отцу Рене пока не сравнялось и тридцати. Для отца Эжена должность исповедника в Парижской епархии была верхом карьерного роста – отец Рене это назначение воспринимал как очередную ступеньку наверх. Отец Эжен был меланхоликом, отец Рене –сангвиником. Один был, пожалуй, даже неряшлив, другой – аккуратен до педантичности.
Но у отца Эжена были кое-какие деньги, позволявшие снимать в Париже не просто комнату, а квартирку, причем в хорошем квартале. А отец Рене был откровенно беден. Настолько откровенно, что отец Эжен без лишних слов ссудил молодому коллеге некую сумму на первое время, и не назначил процент. Какие проценты между членами одного Ордена?
Должности они получили едва ли не в одно и то же время и едва ли не в одном и том же квартале.
- Еще три почтенные дамы. Одна жена советника парламента, две вдовы. Шестьдесят три года и пятьдесят шесть. Отличный возраст! – Рене позволил себе ироническую улыбку. Затем он не без наслаждения скинул запыленные башмаки – не забыв, однако, аккуратно поставить их на отведенное для обуви место. – Один отставной военный, старый холостяк. Догадался, что я служил, и битый час уговаривал меня выпить с ним…
- Что ж не выпили? – осведомился отец Эжен.
- Я похож на любителя выпить? – аббат д`Эрбле упал на кровать и вытянул ноги. – Боже! Королевская служба и то легче, чем эти походы по кающимся… Чувствую себя наседкой, у которой разбежались цыплята…
- И сколько еще в вашем списке?
- Пятеро. Две прокурорши, один судейский, одна старая дева и одна графиня.
- Старая дева? Кто это?
- Мадемуазель Рошен. Та, что в церкви сидит на третьей скамейке слева, а милостыню подает марципанами.
Отец Эжен сочувственно покачал головой. Молодого коллегу следовало ободрить. Клиентура подобрались не из легких. Старые девы каются в убийстве после каждого съеденного цыпленка, вдовушки перечисляют не только свои, но и чужие грехи, судейские скупы до невероятности…
- Вам повезло.
Отец Рене вскинул тонкие брови.
- Мне кажется, преподобный Дюбе нарочно выбрал для меня подобную клиентуру. Он решил, что во мне недостаточно смирения.
- Смирение вам не помешает, это точно! – отец Эжен не собирался обсуждать решения начальства. – Ладно. На сегодня, полагаю, мы оба можем считать себя свободными?
- Как бы не так! Сегодня в семь я приглашен на ужин в отель Шатоден. Графа я знаю, я с ним приехал в Париж.
- Насколько я помню, граф – один из приближенных Ришелье?
- Да. – Рене смотрел в потолок.
- Полезное знакомство, сударь.
Последняя фраза прозвучала так, что отец Рене вздрогнул. Пусть неприметно, но все же…
Меланхоличный отец Эжен был членом того же Ордена, что и аббат д`Эрбле. И только что этот меланхолик на секунду позволил себе показать свое настоящее лицо.
Масса малозначительных персон – и тот, на кого следует обратить внимание. Самое пристальное внимание.
Ладно. С графом они провели в одной карете две с лишним недели, и успели составить друг о друге достаточно хорошее мнение.
Возможно, что графиня Шатоден окажется милой особой. Непохоже, чтобы граф мог выбрать в супруги обычную светскую пустышку. Раз граф – человек кардинала, то логично предположить, что его просто женили на нужной особе.
...С кресла поднялось совершенно неземное создание – хрупкое, голубоглазое, с нежным фарфоровым личиком. Голубые глаза смотрели тревожно, даже с испугом. Белокурые локоны отсвечивали блеском старого золота.
Созданию было едва ли более двадцати лет. Рядом с массивным, высоким графом его юная супруга выглядела совсем девочкой.
- Сударыня, аббат д`Эрбле, ваш новый духовный отец. Я вам рассказывал про него.
Граф совершенно не замечал того, что происходит рядом с ним. И – слава Богу! Ибо на юную графиню и молодого священника одновременно нашло что-то вроде приступа столбняка. Во всяком случае, оба застыли на какие-то секунды без движения. Графиня залилась краской и поспешно опустила глаза.
Рене не менее поспешно взял на себя труд сказать первую фразу. Его смущение понятно: он никак не ожидал, что между супругами будет такая разница в возрасте. Он в душе настроился на очередную даму не первой молодости. Графиня была в самом деле прелестна – а он никогда не мог смотреть равнодушно на хорошенькую женщину.
«А ведь нам предстоит встречаться довольно часто. И она должна доверять мне…».
Аббат подозревал, что ничего хорошего из этих встреч не выйдет. Он и сейчас чувствовал, что мадам де Шатоден способна вызвать в нем нечто большее, чем просто дружескую симпатию – по совпадению многих обстоятельств.
- Алиса, я сам распоряжусь насчет ужина. Поговорите с господином аббатом. Надеюсь, вы понравитесь друг другу.
Рене вдруг вспомнил себя самого в возрасте мадам графини. Если бы ему было двадцать лет, он бы сейчас или проглотил язык, или же понес всякий бред. Но ему было тридцать. И он вполне владел собой.
Он мог позволить себе взять инициативу на себя и дать своей духовной дочери время прийти в себя.
Как мило: она – его духовная дочь! Нужно быть ОТЦОМ. Священником, лишенным телесных слабостей. Человеком, который чужд обычных страстей. Нужно быть старше и умнее… Он впервые в жизни будет исповедовать, имея на это полное право. Почему же с мадемуазель Рошен, которой сорок с лишним, у него все получилось легко и свободно, но вряд ли получится так же легко с мадам Шатоден? Может быть, потому, что он молод и отнюдь не свят?
Он попросил ее рассказать о себе.
Ничего особенного. Дочка знатного, но обедневшего дворянина. Граф де Шатоден богат, появилась возможность поправить финансовые дела. Кроме нее, в семье еще две дочери. Потому она не могла противиться воле отца. Да и сама понимала, что далее тянуть опасно. Ей двадцать. По меркам провинции, где она выросла – многовато для невесты. У графа это второй брак. Первая жена умерла семь лет назад. Есть взрослый сын, ему отойдет половина состояния. У нее детей пока нет. Замужем уже полгода. Любит цветы, любит книги.
- Любите читать, сударыня?
Уже успех – бедняжка сбилась с заученного тона. Взглянула на аббата своими чудесными лучистыми глазами. Снова покраснела. И шепотом ответила:
- Да…
Говорить. Заставлять ее говорить, задавать вопрос за вопросом. Не давать замолчать. Давать понять, что каждое ее слово драгоценно для него. При этом не сбиваться с дистанции… невероятно трудно не кокетничать с прелестной женщиной, которая тебе нравится.

Но все удалось – графиня Алиса разговорилась, нежные щеки румянило уже не смущение, а восторг девочки, которую впервые всерьез выслушали и не посмотрели на нее как на дитя, как на нечто несерьезное.
Еще бы не выслушать – графиня оказалась умницей. У нее обнаружилось чувство юмора. Она была даже смешлива. Просто стеснялась сама себя, своей слабости, своей женственности.
Заглянул граф.
Его жена вдохновенно что-то рассказывала. Лицо молодого священника светилось заинтересованностью… и не более того.
Шатоден успокоился. Этот молодой человек оправдывал его надежды. Благочестие и представительность одновременно. То, что нужно.
- Господа, прошу к столу. Маленький семейный ужин.
…Миновала зима. Пролетела весна. Наступило благословенное лето.
Кто-то радовался погожим дням и ясному солнцу. Кого-то такая погода не на шутку раздражала.
- Черт бы побрал эту жару! – проворчала себе под нос королева-мать.
- Вы не любите солнце? – донеслось из глубины комнаты. – Странно. А мне нравится здешний климат. В Испании сейчас, должно быть, сущий ад. Здесь воздух не такой сухой. Чувствуете, как с прудов тянет прохладой?
- Не чувствую! – пожаловалась Мария Медичи. – Будь я во Франции – сама бы, добровольно уехала в Блуа. Там легче дышится.
- Надеюсь, уже осенью вы исполните свое желание, ваше величество. Шансы есть. На границе собирается испанская армия. У нас достаточно сил, чтобы начать военные действия в конце июля. Можно и раньше, но хочется действовать наверняка.
Королева вспомнила, наконец, что на поясе у нее висит веер, и пустила его в ход. Можно бы было вызвать пажа с опахалом, но мальчишки имеют уши. Мария не хотела, чтобы разговор между нею и гостем кто-то слышал. И так шпионов хватает. За нею шпионят все. Испанцы, иезуиты, люди Ришелье. Если на контроль со стороны испанцев она согласна, иезуитов также можно терпеть, то клевреты его высокопреосвященства опальную королеву раздражали хуже жары. Она была подозрительна, и тщательно подбирала себе людей. Но все равно допускала ошибки. Бывший епископ Люсонский, которого она же сама и возвысила в свое время, стал страшным соперником.
Ах, умри Людовик – и все бы было по-другому. Гастон всегда слушался мать. Милый, хороший мальчик. Проказливый, веселый и ласковый. Людовик с детства был другим. И любил отца.
Мария скрипнула зубами. Старшего сына она терпеть не могла. Младшего – обожала.
- Я получила письмо от Гастона. Недели полторы назад. Он поддержит нас и согласен оказать любое содействие.
- Никаких особых действий от него никто не ждет. За ним хорошо наблюдают. Пусть не рискует. Мы заручились его согласием, и этого вполне достаточно. Он сыграет свою роль в решающий момент. Но от вас, мадам, мы ждем активной помощи. У вас свои осведомители во Франции. У нас – тоже. Объединим усилия, как это уже бывало.
- Дон Хорхе, вы полчаса говорите мне об объединении усилий. Но зачем вам слабая женщина, когда армия стоит на границе?
- Затем, что нам нужны верные люди в Париже. Люди, преданные вам. Люди, которые имеют причины не любить Ришелье и содействовать воцарению вашего младшего сына, герцога Орлеанского. Нужен надежный канал связи. Не стану скрывать, мой десять дней назад перестал действовать. Вы лучше знаете Париж.
- Я не была в Париже несколько лет! – живо возразила королева.
- Требуется некто вне подозрений. Принимающий множество людей. Ведущий светский образ жизни. Ни в коем случае не из приближенных герцога Орлеанского. Фигура полностью нейтральная. Или даже человек, преданный королю.
- Не слишком ли смело? – королева слегка усмехнулась. И громко чихнула.
Дон Хорхе сделал вид, что не заметил этого.
- Мы сможем спокойно передавать информацию, пользуясь домом, но не ставя в известность его хозяина! – возразил он. – Мне ли объяснять вам эти тонкости, мадам?
- Тогда почему вы не желаете использовать кого-то из приверженцев кардинала? Возьмите хоть Шавиньи.
Испанец не мог не улыбнуться. Королева, глядя на него, тоже улыбалась.
- Шавиньи?
- Ну да.
- Почти сын кардинала?
- Вы верите в эти бредни?
- Кто знает…
- Бред. Это может быть женщина?
- Лучше мужчина.
- Тогда подготовьте мне список людей, которые попали в круг вашего внимания. Я подумаю над вашим вопросом, и через пару дней мы все обсудим…
…Через пару дней дон Хорхе отправил в Париж гонца.
Письмо, благополучно доставленное из Парижа в ответ, свидетельствовало – новый канал для связи налажен, и какое-то время можно не опасаться, что люди кардинала перекроют его.
Кардинал не может быть провидцем, он не заподозрит одного из своих сподвижников в измене. Тем более, что хозяин дома сам был не в курсе, что его гостеприимством несколько злоупотребляют.
…Мадам Алисе де Шатоден было также безразлична неожиданно возникшая популярность ее скромного салона. Молодая графиня завела традицию принимать гостей не по своему желанию, а потому что так было приняло в кругу знакомых ее мужа. Алиса была слишком скромна, чтобы иметь успех.
И вдруг к ней стали ездить. Господа Малерб и Вуатюр освободили для посещения салона мадам де Шатоден два дня. Вторник и четверг. Это было удивительно.
Пришлось переносить собрания в большую гостиную и каждую неделю приглашать настройщика – клавесин расстраивался оттого, что на нем постоянно кто-то играл.
Граф, пожалуй, радовался тому, что его жена перестала сидеть затворницей. И всячески поощрял ее попытки сделать их дом более открытым, чем прежде.
Прошел всего месяц – и бывать у Шатоденов стало правилом хорошего тона.
Все восхищались хозяйкой. Мадам де Шатоден расцвела от внимания, превратилась в настоящую красавицу. К тому же выяснилось, что она не только приятная собеседница, но и большая умница.
День, когда в числе посетителей оказались разом полтора десятка известных в салонному кругу людей, стал знаковым. Появилась новая звезда на парижском небосклоне – графиня де Шатоден. Поговаривали, что со временем молодая хозяйка займет место, которое ныне принадлежало мадам де Рамбуйе.

…- Малерб сочинил дистих. Я должна парировать. Что делать, Рене?
- Он задал тему?
- Да, конечно. «Сердечная привязанность».
- Когда?
- Нынче вечером.
- Ответ будет.
Глаза молодой графини сияли. Никто не догадывался, что стихи, которые она читает, сочинены не ею самой. Они были милы, остроумны, изящны – что же еще требовать со знатной дамы, которая увлеклась модной игрой в рифмы? Гости сочиняли наперебой, то же требовалось и от хозяйки. Алиса напрочь была обделена даром легкой строки.
Изящные триолеты, рондо и сонеты за нее сочинял аббат д`Эрбле.
- Опишите мне, как вы понимаете тему?
Описывать при аббате столь щекотливый вопрос было трудно.
Отношения графини и ее духовника уже давно превратились из официальных в дружеские. На этом бы и остановиться, но…
Но Алиса с ужасом понимала, что ей хочется большего. Чем дальше, тем сильнее. Она была влюблена – влюблена впервые в жизни. Ради спасения души следовало бы отказаться от почти ежедневных встреч с молодым священником, но граф Шатоден – святая простота! – сам привечал аббата. Он даже слышать не захотел о том, чтобы жена вновь поменяла духовного отца. Алиса ожидала разоблачения и кары, но граф усмотрел в ее робкой просьбе дамский каприз и велел графине немедленно принести извинения аббату – он решил, что жена в порыве чувств надерзила своему духовнику.
И встречи продолжались. Одно дело было смотреть на любимого в присутствии многих людей – молодая женщина храбро сопротивлялась желанию своего сердца. Совсем другое – когда они оставались наедине. А наедине они оставались часто.
Вот сейчас, например…
- Как я понимаю тему…
- Да, сударыня!
- Эта тема…
- Малерб пожалел вас. Она достаточно легкая и позволяет допустить множество вариантов. Быть сердечно привязанной можно к кому угодно. И никто не найдет в подобном чувстве ничего дурного.
Ему легко рассуждать. В его чувстве к ней в самом деле ничего дурного. Наверняка. Конечно, она ему нравится. Куда больше, чем та же Бланш-с-Марципанами.
Кстати, она ему ни разу еще не исповедовалась по-настоящему. Духа не хватало… Многочасовые беседы, которыми наслаждались оба, исповедью считать было нельзя.
- Сердечная привязанность, аббат, это особое расположение к человеку, весьма нежное и чувствительное. Подобную привязанность можно завоевать, но часто она возникает сама по себе, без вмешательства сознания. Без нее невозможна дружба...
- Но и любовь тоже?
Повисла пауза.
- Графиня, вам нехорошо?
Как ему объяснить, что она... что ей...
- Аббат, напишите сами. Я вполне вам доверяю.
Спасает положение граф де Шатоден. Он вернулся от кардинала.
Как вовремя он вернулся! Еще секунда - и она непременно натворила бы глупостей!
...Стоя в нише окна, полускрытый портьерой, аббат д`Эрбле рассеянно наблюдал за собравшимся обществом. Ему нынче совсем не хотелось быть одним из центров внимания.
Граф появился вовремя – еще секунда, и он застал бы аббата и его духовную дочь целующимися. Все к тому и шло.
Вот что бывает, когда полгода слишком старательно исполняешь свои обязанности, выслушиваешь исповеди кающихся и даешь исключительно нравственные советы. Он в Париже, но он ни разу не зашел в «Сосновую шишку», ни в «Еретика», ни в одно из других мест, где они прежде бывали ежедневно.
Мушкетер Арамис больше не существовал. Но тот, кто прежде был Арамисом, тосковал по тем славным временам. Когда-то он умудрялся сочетать благочестие и личные интересы. Сейчас существовало только благочестие – унылое и постное. Он соблюдал посты – потому что отец Эжен соблюдал их и в силу приобретенной в семинарии привычки. Но порой ему так хотелось именно в среду завалиться в «Сосновую шишку» и спросить себе жареного каплуна… с кем бы он стал разделять свою трапезу?
Однажды тоска по былому одолела его так, что он прогулялся до дома г-на де Тревиля и оставил у капитана записку со своим адресом. Он также осведомился в казармах о судьбе лейтенанта д`Артаньяна. Ему ответили, что лейтенант с небольшой группой мушкетеров сопровождает его величество в поездке.
Король уже вернулся. Может быть, стоит навестить д`Артаньяна?
Рене вспомнил про лейтенанта – и невольно задержал взгляд на человеке, который только что вышел из кареты и направлялся в дом графа. Запоздавший гость. Просто он чем-то напоминал д`Артаньяна. Что-то общее в походке, в манере держаться… Разумеется, не д`Артаньян.
Но все же… Аббат обернулся в сторону дверей, чтобы не пропустить момент, когда гость войдет в залу. Шли минуты – тот не появлялся.
И словно кто подталкивал в спину – иди и посмотри, почему заинтересовавший тебя человек не спешит присоединиться к приятному обществу.
Рене тихо прошел за спинами гостей и выскользнул в коридор.
Никого. Странно. Куда же он делся? Дело становилось любопытным.
Стараясь не шуршать подолом сутаны, аббат двинулся вперед.
Совсем рядом скрипнула дверь одной из комнат. Рене живо отступил в тень и притаился в какой-то нише. В следующую секунду он просто вжался в стену и затаил дыхание.
На расстоянии протянутой руки от него заканчивали разговор двое мужчин. Говорили по-испански, шепотом. К счастью, аббат отлично понимал этот язык.
- ...и передайте ему на словах, что час близок, и от его решимости зависит все! - один голос заканчивал фразу.
- Непременно передам. Монсеньор целиком предан вам, вы знаете.
Монсеньор? Неприкрытая лесть, или же человек, о котором идет речь, в самом деле имеет право именоваться так?
- Письма для мадам Марии попадут к ней в руки не позже конца следующей недели.
Шорох ткани. Ничего не видно. Ах, чёрт! У них есть свеча. Если тот, кто держит ее в руках, сделает хотя бы полшага в сторону выемки в стене, Рене обнаружат. Аббат почти перестал дышать и вытянулся в струнку. Право, иногда благословляешь собственное хрупкое телосложение...
Блик света переместился в другую сторону - собеседники явно собирались направиться к выходу из дома, а не в салон.
- Когда мне вновь ждать вас?
- В следующую среду. Наверняка придет почта из Мадрида, от другой дамы, которая участвует в нашем деле. Или письма от королевы. В любом случае, будьте готовы...
Рене, лишенный возможности посмотреть на лица беседующих, старательно запоминал голоса. Если кто-то их этих двоих при нем заговорит не в полный голос, а шепотом, аббат его узнает.
Видимо, речь о новом заговоре, в котором принимает участие Мария Медичи... или речь шла про Анну Австрийскую? Монсеньор... подозрительно подходит к Гастону Орлеанскому. Впрочем, этого стоило ожидать. Гастон не может не принять участие в авантюре такого рода, он - наследник престола, к нему обращены надежды слишком многих...
Дама из Мадрида... в Мадриде сейчас гостит герцогиня де Шеврез.
Думать - потом, когда будет время. А сейчас - снова вжаться в стену. Один человек пошел к выходу, так и не появившись в салоне. Другой же направился по коридору к освещенной зале. Не спеша, как обычно ходят люди, находящиеся в глубокой задумчивости или неожиданно обремененные какой-то проблемой.
Человек прошел мимо.
Выждав время, аббат вышел из своего укрытия и вернулся в салон. Он внимательно рассматривал всех присутствующих мужчин.
Кто же из них разговаривал в коридоре с незнакомцем?
Но времени для анализа ему не дали. Подошла старая знакомая – мадемуазель д`Оне, и Рене вынужден начать светский разговор. Странно, в салоне находилось достаточно людей, которые видели мушкетера Арамиса в салоне мадам Рамбуйе, и даже общались с ним, но никто из них не узнавал его. Аббат д`Эрбле словно поменял внешность, манеры и голос, стал другим человеком.
Мадемуазель д`Оне оказалась первой, кто его узнал. Приближенная принцессы Шарлотты Конде, кажется, обрадовалась возобновлению знакомства – старую деву и мушкетера некогда связывала довольно тесная дружба, основанная на диспутах на религиозные темы и на любви к литературе.
В создавшейся ситуации аббату было уже не до таинственных незнакомцев, беседующих с другими незнакомцами на политические темы…
…Лето набирало силу.
Бланш-с-Марципанами, как обзывали за глаза мадемуазель Рошен, беседовала с аббатом не в доме, а в саду. Смешная и странная старая дева, помимо привязанности к сладкому, обладала еще одним невинным увлечением – она сама выращивала цветы на небольшом участке, располагавшемся рядом с ее домом.
- Это резеда, аббат. Она красиво цветет и дивно пахнет.
Рене слушал ее внимательно. Цветы были и вправду красивы, как бывает красиво все, что сотворено Господом в первые дни творения.
«Взгляните на лилии полевые… царицы не имеют такого наряда…»
- Наклонитесь, понюхайте. Вы молоды, у вас отлично гнется спина, ваше преподобие.
Смех старой девы был неожиданно звонким и молодым. Аббат смотрел на ее высохшее лицо и представлял, какой милой девушкой она была в молодости.
- Бланш, почему вы не ушли в монастырь?
- Потому что я очень люблю жизнь, – ответила старая дева. – И не люблю стен вокруг себя. Вы, верно, считаете меня странной?
Она снова звонко рассмеялась.
- Вот эта девочка… Алиса Шатоден – она молода, но вокруг нее стена. И ей плохо за этой стеной. Хотя там тоже есть воздух, солнце, трава и цветы. Просто она не властна распоряжаться сама собой.
- Вы несправедливы к монастырям. Я не так давно объяснял одной девочке, что монахини добры, хоть и бывают строгими.
- Маленьким девочкам не повредит строгость. Ну, а взрослым девочкам больше нужна ласка. Даже таким взрослым, как я.
Аббат чуть отвернулся. Упоминание об Алисе Шатоден заставило его покраснеть. Пусть чуть-чуть, но все же… он чувствовал, как его щеки потеплели. А старая дева отнюдь не потеряла наблюдательности – напротив, обладала ею сверх всякой меры.
И как не покраснеть, если нынче ночью его ждут у неприметной калитки, ведущей в сад особняка Шатоденов? Свидание было назначено с утра, во время краткой встречи в церкви. Алиса быстро вложила в его руку маленький ключик и исчезла с такой стремительностью, что Рене даже не успел ничего ей сказать. Объяснение состоялось накануне вечером, когда они сочиняли любовный сонет. И графа поблизости не случилось…
Рассматривая резеду и левкои, лилии и розы, аббат все время не мог отделаться от мысли, что ключик, вложенный ему в руку прелестной графиней, отвлек его от чего-то важного. Его у выхода из церкви задержала не Алиса. Что-то важное… очень важное…
- Посмотрите на этот сорт. Он называется «Месье», господин Редо вывел его специально для королевского сада.
Месье!
Рене вздрогнул. Он вспомнил.

Днем аббат выдержал допрос – выдержал с замечательным простодушием. Да, виконт, мы пили вместе. Да, пили много. О чем шел разговор? Да много о чем. О том, что вина виноградников около Блуа бывают ничуть не хуже тех, которые привозят из Орлеана. О войне с Испанией – конкретно о том, что вы чувствуете себя не слишком хорошо, и потому не стали сопровождать своего патрона в нынешней кампании. О том, что кардинал слегка нездоров, но это не помешало ему отправиться на границу вместе с королем. Дон Хорхе? Нет, такого испанца точно не вспоминали. Зато вспоминали дона Франсиско де Мельоса, генерала испанцев и фельдмаршала Октава Пикколомини, главнокомандующего имперских войск. Шутили на тему того, что испанская пехота сломает зубы о французские скалы.
Все ключевые моменты разговора были так или иначе упомянуты – в самом невинном контексте. Виконт, поначалу взвинченный, расслаблялся на глазах.
Мадемуазель Рошен посмотрела на своего духовника с неодобрением. Но после четверти часа, проведенных в саду у цветочных клумб, сменила гнев на милость и принялась с жаром обвинять во всем произошедшем своего ненаглядного братца.

Немудрено, что Рене хотелось хотя бы три часа не думать о чужих проблемах.
Но Алиса сидела на кровати и рыдала. Судя по всему, молодая женщина пребывала в состоянии глубокого отчаяния. Она еле подняла голову, заслышав легкий шорох открываемой потайной двери.
- Добрый вечер, аббат… - тихо прошептала она. – Вы несете мне утешение…
- Что случилось, сударыня?
На «сударыню» она не отреагировала. Рене присел рядом с ней, обнял за плечи и нежно привлек к себе. Она с какой-то детской доверчивостью ткнулась лбом в его плечо и замерла.
- Алиса, ангел мой, что случилось?
Тихий мелодичный голос и интонация, полная участия, заставили графиню разрыдаться с новой силой. Некоторое время она не могла говорить, только всхлипывала и шмыгала носом, как это делает человек, который плачет уже долго и никак не успокоится.
- Так что же случилось?
- Я… я не могу вам сказать… Боже, я не могу… Вы…
Она решительно замотала головой, отгоняя всякий соблазн выложить все начистоту.
- Я ваш друг, Алиса! – как можно более ласковым голосом сказал Рене.
Не подействовало. Слезы продолжали течь.
- Я не только ваш друг, но и… ведь нас связывает нечто большее, чем дружба.
Новый поток слез.
Рене поспешно встал, принес ей вина и заставил выпить. Зубы молодой женщины стучали о край бокала. Она вся дрожала как в лихорадке.
- Алиса, вы меня слышите? Я не только ваш друг, я не только ваш возлюбленный… я имею право исповедовать, я ваш духовник. То, что не сможет вынести друг, то, что не сможет понять возлюбленный… я не выдам никому вашу тайну, и у меня и в самых потаенных мыслях не будет желания осуждать вас за что-то. Я и сам достаточно грешен.
Бедняжка вцепилась в плечи аббата.
- Рене… вы не знаете, о чем просите…
- Вы что-то узнали… что-то опасное для вас?
- Не для меня! – наконец, не выдержала она. – Рене, Рене, ради всего святого: я взываю к вашей порядочности. Про иезуитов говорят разное…
- Про иезуитов – может быть… но что «разное» вы слышали про меня лично?
Сердце молодого человека тревожно ёкнуло. Неужели Алиса узнала про то, что честного Шатодена собираются сделать козлом отпущения?
Она сжала его руку и внимательно посмотрела в глаза аббата. Смотрела очень долго. Потом вздохнула.
- Хорошо. Я верю вам. Но… это позор для нашей семьи.
- Мадам, я священник. Я принимаю исповедь, если вам угодно исповедоваться.
Он пересел в кресло. Алиса опустилась рядом.
- Я согрешила, святой отец… - начала графиня с некой заученной интонацией. Не выдержала, встала и упала к нему на колени. Слезы, слезы, женские слезы.
Пришлось гладить ее по голове. Целовать. Нежно растирать ледяные руки. Успокаивать.
Процесс успокоения плавно перетек в другой, еще более интимный.
И только потом Алиса, тихо вздохнув, сказала уже вполне осознанно:
- Рене… я случайно узнала то, что мне не положено было знать. Раймон по молодости и горячности ввязался в скверную историю. И я боюсь, что живым он из нее не выйдет. Я нашла на его столе черновик письма. Там множество поправок, но смысл ясен. Раймон участвует в заговоре, он вообразил себя спасителем Франции. И он… Рене, он должен убить кардинала Ришелье!
Аббат прикусил губу.
Вот и последний кусочек из общей картинки.
Очаровательная картинка.
- Он должен подойти к кардиналу после окончания мессы в соборе Святого Михаила. И применить стилет. Кардинал истечет кровью на месте. Спасти его не успеют…
Она снова плачет. Это невыносимо.
Это та самая капля, которой не хватало, чтобы он все же ввязался в это дело. И один попытался сделать то, что они однажды сделали вчетвером. Правда, для королевы. И еще важная оговорка – тогда они действовали только по велению своей совести и ради дружбы. Сейчас Рене рисковал куда больше. Вряд ли его наставники будут в восторге, если узнают, что духовный коадъютор д`Эрбле действовал не в интересах Ордена.
Он и сам не знал, в чьих интересах. Просто понимал, что иначе не может. Иначе будет презирать сам себя. Победить кардинала в результате ловкой интриги – одно дело. Убить священника в церкви – совсем другое. И пусть кто-то посмеет ему сказать, что и здесь цель оправдывает средства.
Чёрта-с-два!
- Это все, что было в черновике?
Алиса замотала головой. Слезы в ее глазах высохли, она молча смотрела на своего возлюбленного.
- Постойте… нет, это не имеет значения…
- Имеет значение решительно все!
- Ну… там был какой-то бред. Месье швырнет свою кровь под ноги узурпатору, и узурпатор захлебнется в крови. Именно так. И еще почему-то про розы из сада Бланш Рошен.
Конечно! Месса за победу французских войск! Будут цветы, много цветов. Лилии и розы. Символ Франции, символ короля – и символ победы.
Условный знак – букет роз. Как только Гастон швырнет его под ноги к кардиналу, случится непоправимое. Наверняка стилет будет не только у несчастного Раймона…
- Не волнуйтесь ни о чем. Я постараюсь сделать все, что смогу. На какой день назначена месса?
- Через четыре дня… все войска должны расположиться лагерем.
Четыре дня? Более, чем достаточно.
- Рене, но что вы можете сделать? Вы в Париже, а Раймон уехал…
- Значит, я тоже уеду.
- Но у вас дела!
- Я испрошу отпуск.
- Пресвятая Дева! – вырвалось у нее. И прекрасная графиня снова разрыдалась. Она уже не знала, кого ей потерять страшнее: брата или любимого. А, может быть, и того, и другого…
Снова пришлось утешать ее. Приводить неоспоримые доводы. Убеждать, что это единственный разумный выход из ситуации.
Когда неоспоримые доводы не подействовали, в ход пошли еще более неоспоримые. Они были хороши тем, что Алиса перестала возражать и на какое-то время вообще ни о чем плохом не думала.
Да и Рене позволил себе хотя бы два часа уделить чему-то приятному…
…Отпуск ему дали без лишних разговоров. И даже не спросили, куда он поедет.
Отцу Эжену Рене сказал, что устал, и желает совершить увеселительную поездку. Куда – он сам еще не решил, но думает посетить источники в Форже.
Воды в Форже… В Форж, помнится, они ездили за подвесками королевы. Модное среди знати место. Скучающие дамы. Конечно, увеселительная поездка.
Отец Эжен с кислым выражением пожелал аббату д`Эрбле не слишком-то веселиться. И добавил, что отдыхать лучше в уединении. Лично он предпочитает именно такой способ проведения досуга.
Рене вспомнил про то, что именно отец Эжен передал ему некие книги для графини Суассон, и едва сдержался от ехидной улыбки. Ехидство было бы показывать весьма неосторожно. Куда безопасней образ молодого повесы, который трепещет при мысли о том, что ближайшие пару недель можно ходить в светском платье и вкушать запретные удовольствия.
Да, пусть все думают, что он поехал в Форж.
В Париже оставаться неспокойно. Испанцы действовали более чем успешно, и за несколько дней значительно продвинулись в глубь французской территории. Все чаще поговаривали о том, что Париж будет осажден. Наиболее горячие и наиболее предусмотрительные стали принимать меры на случай того, что осада в самом деле случится. Набирали ополчение.
Город готовился к войне, и никому не было дела до малозначительных духовных лиц...
…Следовало торопиться. Минимум отдыха, подстава за подставой. Королевские курьеры, сменяющие друг друга, ехали примерно с той же скоростью. А он был один. И он не был д`Артаньяном, не знающим устали. Он был сделан из другого теста. И если ему удалось совершить невозможное, то только за счет того, что в хрупком, изящном теле жил стальной дух. Тот, кого раньше называли Арамисом, пришпоривал коня и вспоминал сказки, которые рассказывал на ночь маленькой испанке. Сказки про четырех рыцарей.
Он был один. Но чувствовал, что друзья одобрили бы его. И это придавало ему силы.
Поспать ему удалось от силы часа три, у него онемели ноги, порой он вообще был на грани потери сознания от нервного напряжения и физического переутомления.
Но он доехал. Быстрее, чем думал - французские войска отступили за Уазу, и таким образом сократили путь...
Рене нашел место в гостинице, которая располагалась в пяти лье от французского лагеря. Шатаясь от усталости, добрел до кровати.
И понял, что ложиться не будет – до тех пор, пока не увидится с Гастоном лично, с глазу на глаз. Именно с Гастоном. Ибо Гастон обладал одной неоценимой добродетелью – брат короля был трусом. А у аббата д`Эрбле за последние дни собралась целая коллекция любопытных фактов, которые могли подбить Гастона на проявление этой добродетели.
Вряд ли следовало кого-то просить о помощи. Мало ли кто из приближенных Месье также посвящен в тайну заговора.
Зато у самого Рене имелось нечто, способное сыграть роль ключа, открывающего Сезам.
Скромное кольцо с иранской бирюзой.
Кольцо Марии де Шеврез. Двери, которые закрыты для аббата д`Эрбле, распахнутся перед посланцем герцогини.
…Все было куда серьезнее, чем виделось из Парижа.
Франция не готова была к этой войне. Крепости Ла-Капель, Катле и Корби сдались испанцам без особого сопротивления. Дорогу на Париж можно было считать практически открытой для войск неприятеля.
Ришелье как никто понимал, что королевству угрожает опасность быть низведенной до роли вассала Габсбургов, и более заботился о спасении великой Франции, а не о собственной безопасности. В этом Рене убедился очень быстро. Несколько встреч, несколько заданных вопросов – и аббат понял, что случилось невероятное. Судя по всему, люди кардинала, обычно столь бдительные, знать не знали о готовящемся заговоре! Всех более занимали причины неудачного начала кампании. Суассон оправдывал поспешное отступление внезапностью нападения противника и плохой подготовкой французской армии, командующим которой он был. Гастон с улыбкой на устах гарцевал в сопровождении своей свиты в опасной близости от передовых позиций и утверждал, что знает заговор против испанских пуль. Ришелье, скрепя сердце, вынужден был терпеть и того, и другого – внутренние распри в такое время были недопустимой роскошью.
Король присутствовал на всех военных совещаниях и порой давал дельные советы. Шла осада Корби.
Аббат д`Эрбле для начала добился свидания с капитаном де Тревилем. Встреча была краткой, но очень эмоциональной. Итогом ее стало то обстоятельство, что через три четверти часа священник вновь превратился в солдата и надел мундир. Единственное, что несколько омрачало его настроение – отсутствие в лагере лейтенанта д`Артаньяна. По словам Тревиля, гасконец выполнял какое-то особое поручение.
Но то, что встреча была возможна – сомнению не подлежало.
В полку, естественно, помнили мушкетера Арамиса. Возвращение в строй второго из «четверки великолепных» вызвало бурную радость сослуживцев. Еще один меткий стрелок и отважный воин лишним не был.
Такая перемена статуса налагала на Рене определенные обязательства, но одновременно давала свободу передвижения по лагерю и знание паролей. А это ему и требовалось. «Сэкономленные» отступлением армии сутки аббат провел с пользой. Пока у него были силы, он действовал. Затем, пользуясь особым распоряжением Тревиля, уехал из лагеря в гостиницу и наконец-то отдал должное сну. Ему нужна была теперь не скорость, а ясность ума.
Отдых восстановил его силы.
Вечером следующего дня Гастону передали кольцо герцогини де Шеврез. До роковой мессы оставалось чуть более суток.
Уже прозвучала команда гасить огни, но для герцога Орлеанского было сделано исключение. Гастон валялся на походной кровати и читал письма.
Увидев знакомый перстень, он не удержался от радостного восклицания.
- Кто это передал? – спросил он у своего камердинера.
- Не знаю. Какой-то дворянин. Он ждет у палатки.
Гастон нетерпеливо махнул рукой.
- Зови его сюда, и проследи, чтобы нас не беспокоили.
Слуга поклонился и вышел.
Через несколько секунд в палатку проскользнул посетитель.
- Добрый вечер, сударь. Вы правильно сделали, что дождались темноты и отбоя. Я и так окружен кольцом шпионов… Но времени мало, через час начнется совещание у кардинала, и я должен там быть.
- Похвальное рвение с вашей стороны, ваше высочество! – с поклоном отвечал посетитель. – Но это совещание последнее, надо полагать?
- Предпоследнее. Последнее будет завтра днем, перед мессой! – герцог встал и взял из вазы, стоявшей на столе, спелый персик. – Хотите фруктов, сударь?
- Спасибо, я вполне сыт.
- Что велела передать мне герцогиня? Послание устное или письменное?
Сзади раздался тихий, но очень характерный щелчок. Герцог испуганно оглянулся, дабы проверить – не ошибся ли он.
Не ошибся. Посетитель сидел на его кровати. Он успел сделать два дела: откинуть с головы капюшон, скрывавший его лицо, и взвести курок пистолета.
- Послание устное, ваше высочество! – не без легкой иронии ответил дворянин. И взвел курок второго пистолета. Оба были направлены на герцога. – Послание длинное, поэтому соблаговолите присесть на вот этот стул напротив меня. И не делайте глупости. При первой же попытке крикнуть или бежать я продырявлю вас насквозь. С такого расстояния промахнуться невозможно.
Герцог попытался выдавить из себя кривую улыбку.
- Шутник… - неуверенно сказал он, и осекся. Как все трусливые от природы люди, он очень хорошо чувствовал настроение собеседника. Этот бледный дворянин шутить не собирался. Гастон понял, что выгоднее будет сидеть тихо и не рыпаться.
- Итак, ваше высочество, поговорим по душам. Поговорим прежде всего о вас, наследнике французского престола. И о ваших материальных затруднениях. Я случайно узнал, что они у вас существуют. Конечно, проблемы такого рода возникают у всех. В этом случае порядочные люди просят в долг и оставляют расписку, не так ли? Одна ваша долговая расписка попала ко мне в руки. Вы по забывчивости оставили ее у виконта Рошена, вашего доверенного лица. А Рошен по забывчивости потерял ее.
Теперь побледнел и Гастон. Губы его кривились в обычной нахально-снисходительной улыбке, но дрожали. Заметно дрожали.
- Оставалось только подобрать эту бумагу с дорожки в неком саду. Извините, я любопытен, и потому прочитал ее. Не владей я испанским языком, я бы не смог сделать этого… Да-да, ваше высочество. Бумага составлена по-испански. В ней вы даете обязательство отработать предоставленную испанским королем субсидию. А именно: нанять армию для действий против французского короля, вашего родного брата. Так же вы обязуетесь в случае франко-испанской войны принять в ней участие на стороне августейшего Австрийского дома – именно так, вы не ослышались! – Австрийского королевского дома. Вы, наследник французского трона… Кроме того, в конверте с распиской случайно оказалась еще одна бумага. Она интереснее, чем первая, поскольку письма всегда приятней читать, чем финансовые обязательства. Письмо написано так же по-испански и адресовано вам. В нем некто показывает прекрасное знание французской истории. Например, намекает, что дважды Господь уже карал врага истинной веры и испанской короны. В 1572 году был убит адмирал Колиньи, а в 1610 году – Генрих IV, ваш батюшка. И никто не поручится, что божественное правосудие таким же образом не отметит кардинала Ришелье...
На Гастона было жалко смотреть. По мере того, как посетитель говорил, лицо герцога Орлеанского раз пять меняло свой цвет. Гастон славился румянцем во всю щеку, который не исчезал ни при каких обстоятельствах. Сейчас аббат д`Эрбле вполне мог гордиться собой: только три человека могли заставить брата короля побледнеть. То были Мария Медичи, кардинал Ришелье и отец Жозеф, капуцин, правая рука кардинала.
Герцог Орлеанский последовательно побледнел, побелел, потом его лицо приобрело желтоватый оттенок, и, наконец, стало бледно-лиловом. Взгляд беспокойно перескакивал с одного предмета на другой, но всякий раз рано или поздно натыкался на бесстрастное лицо собеседника. И на дуло пистолета, направленное в его сторону. Пистолет явно был тяжелым, но рука, которая держала смертоносное оружие, даже не дрожала. Почему-то именно это обстоятельство полностью парализовало Гастона.
«Это сумасшедший. Это человек кардинала. Он убьет меня, не задумываясь».
«Сумасшедший» между тем продолжал говорить. Медленно, негромко, ясным голосом. Без малейшего напряжения. Речь была обдумана заранее.
Герцог не мог знать, что у посетителя нет никаких бумаг. Рене только прочитал письма, вывалившиеся из кармана захмелевшего Рошена, и тотчас вернул их на место. Лишний риск был ему ни к чему, он действовал только по своему усмотрению и не имел прикрытия со стороны сильных мира сего. Ставку он делал именно на трусость Гастона.
Выбранная им тактика: ошеломить, прижать к стене, вынудить принять нужные условия – пока действовала, и действовала прекрасно.
Гастон запаниковал. И, как всегда это бывало, начал юлить и делать признание за признанием.
Его монолог растянулся на полчаса. Рене слушал и испытывал труднопреодолимое желание все же пустить пулю в лоб Месье. Смотреть на истерично рыдающего Гастона было противно. Внимать его признаниям – еще противней. Гастон ссылался на обстоятельства, на давление со стороны матери, на то, что у испанцев есть некие компрометирующие его бумаги, и он не мог поступить иначе. Он признался и в том, что на кардинала уже несколько раз покушались по распоряжению испанской стороны: первый раз убийце помешали, второй имел дурость спросить у одного доминиканского монаха благословление на свой подвиг ради веры – и был разоблачен еще до того, как пробрался в резиденцию кардинала.
Когда Месье, наконец, сказал все, что хотел сказать, он утих, глядя на неумолимого судию глазами виноватого ребенка.
- Хотите получить бумаги назад? – спросил Рене. Он постарался придать своему голосу самый жесткий, не терпящий возражений тон.
Гастон, оценивший возможные масштабы кары за предательство, торопливо закивал.
- На мессе, которую кардинал намерен служить послезавтра с утра, вы должны были подать условный знак. Знак к убийству кардинала. Вы очередной раз получили иудины червонцы, принц. Убить кардинала и снять осаду с Казале – такая плата назначена вам по нынешней долговой расписке?
Бледно-лиловое лицо Гастона вновь изменило цвет. Оно приобрело цвет, близкий к трупному. Черт с ними, с бумагами. Если кардинал знает, КТО готовил заговор и знает про условия, которые обсуждались, все остальное не имеет значения. Нужно спасать свою шкуру. И не прекословить.
- Если вы не подадите этот знак, вас пощадят. Мести со стороны прочих ваших… сторонников… можете не опасаться. Кстати, ради вашего же спокойствия. Кто, кроме графа Суассонского и вашей матушки, находится в сговоре с имперской коалицией? Я не беру во внимание восторженных молодых людей вроде виконта Ла Клери…
Мраморная посмертная маска, в которую превратилось лицо Гастона, начала крошиться просто на глазах. Щеки Месье вспыхнули румянцем энтузиазма.
- Я скажу, скажу! – горячо воскликнул он. И начал перечислять. Фамилии и титулы сыпались из него как из рога изобилия.
Рене жалел, что он – не человек кардинала.
Желание пристрелить его высочество на месте не пропадало. Чтобы избежать искушения, он постарался побыстрее свернуть затянувшийся разговор и покинуть палатку.
Аббат не сомневался, что Гастон никому ничего не скажет. Но о своей безопасности все же позаботился.
Безопаснее всего было, как ни странно, в окопах. Рене напросился в караул. Испанцы то и дело открывали тревожащий огонь по французским позициям. Французы отстреливались.
Всю свою злость и накопившееся негодование господин д`Эрбле выместил на солдатах неприятеля…
…и заслужил с утра благодарность Тревиля, который хотел было внести имя шевалье д`Эрбле в список особо отличившихся солдат. Рене не без труда удержал его, сославшись на свое двусмысленное положение: он не стал скрывать от капитана, что в лагерь его привело дело крайней важности, но… сугубо деликатного свойства, не терпящее огласки. В награду шевалье Арамис вытребовал себе право сопровождать капитана на мессу. Разумеется, Тревиль обещал.

…Месса была великолепна.
Гастон стоял рядом с королем и благочестиво возносил молитвы за победу французского оружия. Смотреть на это лицемерие было тошнотворно. Но приходилось.
После окончания богослужения все расступились, давая дорогу его высокопреосвященству. Рене д`Эрбле, который ни на секунду не терял из вида Раймона Ла Клери, находившегося в свите Месье вместе с десятком других молодых дворян, напрягся. И вперил взгляд в Гастона.
Поскольку мушкетер находился во втором ряду придворных, сразу за спиной Тревиля, то Гастон почувствовал, что на него пристально смотрят. Герцог Орлеанский узнал вчерашнего посетителя, слегка побледнел… чуть замедлил шаг. И, гордо задрав подбородок, проследовал за королем.
Цветы, которые вручили ему перед тем молодые девушки в белых платьях, остались у него в руках.
Кардинал благополучно прошел мимо убийц, которые не осмелились атаковать без сигнала.
На лице Раймона Ла Клери отразилось изумление, которое тотчас сменилось выражением потерянности. Но он ничего не мог сделать. Оставалось только догадываться, почему Гастон не подал условленный знак.
Видимо, обнаружились новые обстоятельства…
…Вечером произошли сразу несколько событий.
Рене, который как раз собирался идти к Тревилю, окликнул не кто-нибудь, а личный секретарь Ришелье, господин Шарпантье.
- Господин Арамис, если не ошибаюсь? – близоруко прищурился он. – Не согласитесь ли вы составить мне компанию и прогуляться вместе со мной? Вас кое-кто хотел видеть…
- Мне нужно отдать вам шпагу? – осведомился Рене, который ожидал чего-то подобного, и был готов к любому развитию событий.
- Разве я господин де Кавуа? Или господин де Ла Удиньер? Я не военный, и не имею права требовать у вас шпагу. Но прогуляться советую…
К совету Шарпантье стоило прислушаться.
Таким образом, через краткий промежуток времени господин д`Эрбле оказался в палатке его высокопреосвященства в обществе самого Ришелье и отца Жозефа. Шарпантье скромно присел у дверей, но в его руках не было ни пера, ни бумаги. Более того – Ришелье, взглянув на неподвижно замершего молодого человека в лазоревом плаще с вышитыми крестами и королевскими лилиями, не смог сдержать улыбку. Это было по крайней мере необычно.
- Кажется, я имею честь немного знать вас, сударь?
- Скорее не меня, ваше высокопреосвященство, а моего друга, лейтенанта королевских мушкетеров шевалье д`Артаньяна! – скромно ответил Арамис.
Кардинал усмехнулся.
- Аббат, вы решили вспомнить, что когда-то носили мушкетерский плащ?
По этой фразе было ясно, что кардинал в самом деле «имеет честь немного знать» именно шевалье д`Эрбле. Оставалось отвесить поклон во второй раз.
- Присаживайтесь, шевалье. Раз вы в сапогах и при шпаге, забудем на сегодняшний вечер про наше с вами духовное призвание. Благо, и я в сапогах и при шпаге. Этот грех мы с вами отмолим. Шарпантье, распорядитесь насчет ужина. Верно, наш гость голоден и не откажется разделить с нами скромную походную трапезу.
- Ваше высокопреосвященство, я, право…
Кардинал улыбнулся еще раз.
- Присаживайтесь, шевалье, и потолкуем. Мне сообщили поразительные сведения. Рассказ постороннего человека не заменит рассказ очевидца. Тем более – участника… Вы так скромны, что, начни я вас расспрашивать, обязательно умолчите о чем-то важном. Поэтому давайте сделаем так, молодой человек: я буду рассказывать про все так, как услышал от других, а вы поправляйте меня, если я вдруг ошибусь…
...Виконт Ла Клери присоединился к компании ужинающих часом позже, когда первое было съедено, и подали жареных куропаток, паштет и трюфеля в соусе. Это было второе событие, которое повлекло за собой третье.
Через час после вечерней зори кардиналу доложили, что герцога Орлеанского нет в лагере. Он вместе с графом Суассонским отправился проверять посты.
- Не связывайтесь, монсеньор! – посоветовал капуцин. Отец Жозеф пребывал в отменном настроении духа. Кардинал, вопреки обыкновению, отдавал должное мастерству своего повара и ел много и с удовольствием. Рене, у которого в горле пересохло от длинного рассказа, дегустировал вина с кардинальского стола.
Бедный Раймон ничего не ел и общего благостного настоя не разделял. Ему было нестерпимо стыдно.
Он слышал весь рассказ аббата д`Эрбле, и теперь мог осознать в полной мере степень своей недальновидности.
- И что будет теперь, ваше высокопреосвященство? – осмелился спросить он.
- Теперь? – Ришелье пожал плечами. – Полагаю, они сбегут. Оба. И Гастон, и граф. Я бы на их месте так и поступил. Я не намерен им препятствовать. Пусть бегут. Хотя бы на какое-то время я буду избавлен от необходимости наблюдать за ними.
Едва он успел договорить эту фразу, как в палатку ворвался крайне взволнованный Ла Удиньер.
- Ваше высокопреосвященство, его высочество герцог Орлеанский и граф Суассонский бежали! Их только что видели на испанской стороне!
Юный виконт Ла Клери опустил голову.
- Теперь вы понимаете, Раймон? – мягко спросил его Ришелье.
У виконта не нашлось слов. Он плакал.
…Четвертое событие случилось в самом конце ужина.
Кардинал внимательно посмотрел на шевалье д`Эрбле и сказал:
- Аббат, не желаете ли оказать небольшую услугу вашему другу д`Артаньяну? Вы, верно, заметили, что его нет в лагере.
Арамис замер в ожидании.
- Вы так нашпигованы тайнами государственного значения, что я намерен доверить вам еще одну. Так вот, д`Артаньян пять дней назад отправился в Корби с особым поручением. Судя по тому, что он не вернулся, у него возникли проблемы… Я уверен, что завтра утром Гастон и граф покинут эти места. Вам нечего опасаться разоблачения. Вы знаете испанский язык. Я дам вам план города и подскажу, как туда пробраться незаметно. Сумеете пробраться в Корби и выяснить, что сталось с господином лейтенантом?
Ответом послужил утвердительный кивок.
- Найти д`Артаньяна – ваша главная задача. Что касается его задачи… то надеюсь, что он сам вам ее объяснит, и вместе вы точно справитесь. Это не так сложно, как кажется. Иначе бы я послал разыскивать двух остальных ваших друзей. Поручение как раз для вас.
Арамис не мог не улыбнуться.
- Так что? – кардинал продолжал смотреть на мушкетера своим внимательным взором. – Посылать за двумя оставшимися?
- Боюсь, что у д`Артаньяна в запасе нет столько времени, - ответил Арамис. – Я постараюсь действовать за троих, ваше высокопреосвященство…

За этим занятием прошло не менее часа: подвод было восемь.
Арамис не понял даже, в какой момент д`Артаньян исчез куда-то. Он превратился в некое неодушевленное существо, которое покорно таскало тяжеленные ящики вниз, затем поднималось вверх по лестнице, чтобы принять от разгружающего новую порцию груза. Он понимал, что еще немного – и упадет. Руки уже отказывались держать что-либо. Выносливость и сила – разные вещи. Он был вынослив, он был искусным фехтовальщиком и стрелком не из последних, никто никогда не смел назвать его трусом… но мушкет и рогатка к нему – это был почти предел физической силы, отпущенной господину д`Эрбле.
«Рене, тренируйтесь усерднее. У вас женские жилы. Это недостаток. Впрочем, в фехтовании любой недостаток можно превратить в достоинство…».
Переноска корзин с ядрами в арсенал – это не фехтование. Как тут не сожалеть об отсутствии Портоса?
Д`Артаньян возник рядом неожиданно. Подхватил корзину с другого края.
- Еще много?
- Не знаю… - ответил Арамис. – Как ваши дела?
- Отменно. За полчаса мы управимся? Фитиля хватит примерно на это время.
Управились через десять минут.
Двери закрылись. Телеги уехали. Солдаты, сопровождавшие груз, построились шеренгой по двое, и зашагали прочь. Караульные заняли свое место. Офицеры, обменявшись несколькими словами, пожали друг другу руки и расстались. Один побежал догонять удаляющихся солдат. Другой, зевнув, пошел в караулку.
Никто не заметил, что в строю стало на два человека меньше.
Эти двое во весь дух припустили прочь, на ходу сдирая кирасы и шлемы. Несколько раз они пропускали патрули.
Наконец, беглецы оказались у нужной церкви.
Двери были закрыты, но Арамис решительно потащил друга за собой к боковому входу, предназначенному для церковного причта. Ключом его снабдили, когда он покидал лагерь.
- Подождите немного, Арамис, – попросил д`Артаньян. – Я не столь осторожен, как вы. Я хочу посмотреть на салют, и только потом уйти.
- Охотно соглашаюсь, - ответил Арамис.
И друзья стали ждать. Шли минуты – ничего не происходило.
Затем появился патруль. Правда, пока еще далеко – в другом конце площади. Но следовало зайти в церковь, чтобы избежать неприятностей: Арамис видел накануне, что солдаты обходят здание со всех сторон и проверяют, закрыты ли двери. Более того – офицер заходит внутрь и проверяет, не притаился ли кто на колокольне и не подают ли вражеским войскам каких-либо сигналов.
- Это к нам! – тихо сказал Арамис, толкнув д`Артаньяна в бок.
- Я не покину город, пока не выполню приказ!
- Это глупо!
- Арамис, но вы же понимаете…
Друзья шепотом пререкались. Арамис видел, что аргументы, которые он приводит, не действуют на д`Артаньяна. Гасконец был человеком слова. Кроме того, он был честолюбив. И сейчас это честолюбие и упрямство, смешанные с какой-то мальчишеской бравадой, не позволяли лейтенанту королевских мушкетеров согласиться со словами друга.
Патруль приближался.
- Зачем я вытаскивал вас из тюрьмы, когда вы так ищете смерти! Неразумной смерти! – вскипел, наконец, Арамис. – Внутрь церкви, быстро! Хотя бы в этом меня послушайте! Еще немного, и нас обнаружат!
Д`Артаньян раскрыл рот, чтобы что-то ответить. Но не успел.
Раздался глухой, совершенно не эффектный хлопок. Земля под ногами вздрогнула.
Над крышами домов взлетел сноп пламени.
И только после этого до друзей долетел гул и рев.
Патруль остановился.
В арсенале бушевало пламя. Боеприпасы продолжали взрываться. Остановить огненную стихию не было никакой возможности.
- Отлично, д`Артаньян! – сказал Арамис.
- Ну, вы тоже в этом поучаствовали! – благородно признал гасконец.
Они посмотрели друг на друга – и расхохотались.
После чего можно было смело открывать дверь и приступать к поискам крутящейся панели, о которой предупреждали Арамиса.
Панель нашлась быстро.
- Друг мой, - д`Артаньян неожиданно остановился. – Вы и правда приняли сан?
- Ну да, - Арамис, уже наклонившийся над открывшейся дырой, выпрямился. – Вас это удивило? Но я же никогда не скрывал, что…
- Да-да! – прервал его лейтенант. – Арамис, значит, вы можете отпустить мне грех?
- Ну, конечно! Если вам так угодно, прямо сейчас.
- Боюсь, вас это расстроит.
- Не бойтесь. Я до этой минуты был лишен права говорить что-то личное, но теперь скажу: д`Артаньян, я безумно рад видеть вас живым и здоровым! Я рад, что мы вместе! Мы поговорим всласть, когда вернемся в лагерь. Пойдемте же.
- Погодите минуту. Мы в церкви, и я должен сразу исповедоваться…
- Так срочно?
Д`Артаньян шумно вздохнул.
- Да. Понимаете ли, Арамис… тот иезуит… отец Карлос… он был вашим начальником?
- В некоторой степени.
- И вам будет жаль узнать о его смерти?
Арамис растерянно заморгал глазами.
- Разве тюрьма тоже должна была взлететь в воздух?
- Ни в коем случае. Просто я в ту минуту, когда заносил над ним кулак, ощутил странное вдохновение… и ударил его слишком сильно. Он умер на месте.
- Вы уверены? – Арамис схватил д`Артаньяна за руку.
Д`Артаньян вздохнул.
- Увы. Вы были слишком возбуждены, чтобы это заметить.
- Д`Артаньян, вы не пытаетесь меня успокоить?
- Я пытаюсь исповедоваться и получить прощение! А вы почему-то думаете, что я шучу. Я же видел, что вы общались с этим испанцем! И он тоже священник… был…
Арамис перекрестился с самым счастливым видом.
- Д`Артаньян, я охотно отпускаю вам этот грех. Тем более охотно, что с этой минуты знаю, что обязан вам жизнью – очередной раз. Понимаете ли… история длинная, и меня спасает только то, что я не должен был в ней участвовать. То есть должен был, но не так активно… и на другой стороне. И должен был делать совсем не то, что сделал… Если бы моя шалость стала известна, то мне бы не поздоровилось.
Д`Артаньян улыбнулся своей тонкой, ироничной улыбкой.
- Ваша двоюродная сестра… помните – маленькая белошвейка из Тура, о которой вы упоминали несколько раз, отказала бы вам в новом воротничке? Вам, любимому кузену?
Арамис покраснел.
- Примерно так.
И решительно полез в люк, давая понять, что разговор окончен.
…Через три дня после описанных событий гарнизон Корби сдался на милость победителей. Это была первая и пока единственная крупная удача французов после начала военной кампании в Пикардии.
Лагерь ликовал.
Лейтенанта королевских мушкетеров шевалье д`Артаньяна наградил сам король – лично, перед строем вытянувшихся в струнку воинов победоносных войск. Это была огромная честь, которой редко удостаивались даже более крупные офицеры.
Людовик XIII сиял. Кардинал сдержанно улыбался. Де Тревиля распирало от гордости за земляка и давнего протеже.
Шпага, эфес которой сиял драгоценными камнями, заняла свое место в ножнах на поясе д`Артаньяна. К шпаге прилагался достаточно большой и достаточно тяжелый мешочек, туго набитый новенькими золотыми монетами.
Второй герой стоял в общем строю и никаких наград не требовал. Накануне официального награждения они с д`Артаньяном побывали в палатке кардинала. И Арамис попросил, чтобы его имя нигде не упоминалось.
Кардинал понял. И пообещал.
Впрочем, мешочек с пистолями появился и у Арамиса. Это был максимум того, что он мог принять, не компрометируя себя.
Армия двигалась дальше, аббату предстояла обратная дорога: его отпуск заканчивался.
Друзьям опять предстояла разлука.
Но перед расставанием они закатили пир горой – ничуть не хуже, чем в былые времена.
Арамиса ожидал сюрприз. В палатке д`Артаньяна, где был накрыт стол, обнаружился Планше собственной персоной. Бравый сержант Пьемонтского полка без всякого стеснения суетился вокруг стола, выставляя на него всякие соблазнительные кушанья и бутылки вина.
Потом пришел де Тревиль. Затем на огонек заглянул лейтенант де Феррюсак… затем еще кто-то… бутылки из арсенала сержанта Планше все не кончались…
Утром в палатке лейтенанта д`Артаньяна мирно храпело не меньше двадцати человек. Планше уверял, что их было ровно двадцать семь, но друзья ему не верили – такого просто быть не могло, маленькая палатка треснула бы по швам. Сами они ушли, прихватив с собой бутылку шампанского, к кавалеру де Рошфору. Это была идея д`Артаньяна, которому не терпелось рассказать еще кому-нибудь про свои приключения в осажденной крепости. А с кавалером он в последнее время неплохо ладил. Рошфор на построении отсутствовал, и наверняка не знал подробностей произошедшего. Но, как всякий человек, наделенный любопытством, не прочь был их узнать из первых уст.
Вторая часть гулянки началась вполне мирно, но закончилась весьма скверно: дуэлью.
В пять утра, при неярком свете занимающейся на востоке зари лейтенант ловко проткнул руку конюшему его высокопреосвященства…
…и в семь утра сдал новую шпагу Ла Удиньеру.
Кардинал долго смотрел на приятелей.
И, вздохнув, сказал, что награда д`Артаньяна пока будет храниться у него в личном багаже.
Про господина аббата, выполнявшего обязанности секунданта, не было сказано ни слова.
…Прощание состоялось в двух лье от лагеря.
- Возвращайтесь в Париж, д`Артаньян! – сказал Арамис. – Я теперь снова парижанин, и мы сможем чаще видеться.
- Кто знает! – д`Артаньян беспечно пожал плечами. – Кампания только началась. Король слишком любит войну, чтобы так скоро ее закончить.
- Ришелье не даст ему играть в солдатики долго. Мой дорогой, кардиналу ссудили не так много денег, чтобы он затевал что-то глобальное. И если король любит войну, то кардинал любит мир. Угадайте, чье мнение победит.
Д`Артаньян прикусил ус.
- Я что-то сказал не так? – встревожился Арамис, знавший взрывной характер гасконца.
- Нет, вы правы, Арамис. Конечно, вы правы. Но я хотел бы надеяться, что война будет длиться достаточно для того, чтобы…
- Чтобы?
- Чтобы я успел вернуть свою новую шпагу! К тому же я решил заделаться коллекционером оружия, и намерен привезти в Париж не менее трех шпаг! Не хуже, чем первая! Вы же понимаете, да?
Друзья рассмеялись.
- Тогда – за шпагами, шевалье!
Они обнялись и расстались. Через пять минут д`Артаньян оглянулся.
Никого. Только легкое, быстро тающее облачко пыли – дождя давно не было...

История восьмая, про то, что цель оправдывает средства

- Присаживайтесь, Рене… - Жуан Жужан махнул рукой на свободное кресло. – И перестаньте делать постное лицо. У нас с вами разговор дружеский, а не официальный.
Аббат воспользовался приглашением – присел, не забыв расправить складки сутаны.
- Дружеские разговоры ведутся не в такой обстановке, а вечером в ближайшем кабачке.
- Ну, сегодня мы поговорим здесь. Не до кабачка. Я сейчас распоряжусь, нам подадут обед.
Рене украдкой смотрел на то, как его приятель и одновременно начальник перекладывает бумаги на столе. Вид у Жуана был еще тот: всклоченные волосы, небрежно распахнутый ворот сутаны, темные подглазья. Левое веко нервно дергалось.
- Что случилось? – спокойно спросил аббат д`Эрбле. – Вроде как никаких неприятностей вчера не предвиделось.
- Вчера… Вчера было вчера. Самое главное, что я обязан поставить тебя в известность.
- Мое прошение об отпуске отклонено?
Жуан вздохнул.
- Не только. Слушайте, Рене, извольте откровенно ответить на один вопрос: вы всегда подчеркивали, что вы одиноки и у вас нет родственников.
Тёмные изящные брови аббата д`Эрбле чуть дернулись. За последнее время Рене изрядно продвинулся в умении владеть собой, но сейчас вопрос застиг его врасплох. Он не мог не удивиться.
- Я одинок, это правда. Но родственники у меня есть. Я с ними не поддерживаю никаких связей.
- Вспомните, с кем из них и когда вы общались в последний раз.
Аббат, нахмурившись, задумался. Жужан продолжал шелестеть бумагами на столе.
- Маркиз Поль де Сессак. Это… родственник моей матери.
Жуан вперил в приятеля пристальный взгляд.
- А точнее?
Рене вздохнул.
- У нас все же официальный разговор?
- Это тот официальный вопрос, который я вынужден вам задать, друг мой. И не по своей воле, поверьте.
Рене вздохнул еще раз. Встал. Подошел к камину и провел пальцем по черепаховой инкрустации на часах.
- Моя мать приходилась ему двоюродной сестрой. Меня он видел в мушкетерской форме. Если совсем честно, я выполнил обязанности секунданта в одной дуэли с его участием…
Жуан вздохнул в свою очередь.
- Какое это имеет значение?
- Раз вы ответили на вопрос, я могу объяснить, какое это имеет значение. А уж как поступить с тем, что вы сейчас узнаете - это решать не мне, а вам…
Рене понял по тону, что разговор предстоит долгий. И снова опустился в кресло – у него в последнее время сильно болела спина.
Жужан некоторое время хранил молчание. Затем устало потер лоб широкой пухлой ладонью.
- Так вот, Рене… История довольно давняя, просто недавно она получила продолжение. Поскольку Поль де Сессак является вашим родственником, и вы поддерживали с ним пусть не тесные, но довольно приятельские отношения… Вам случалось быть в доме маркиза?
- Да, пока он жил в Париже. Потом он во второй раз женился, и покинул столицу.
- Правильно. У него был дворецкий, Исаак Клери. Возможно, вы и его вспомните… Три года назад маркиз де Сессак совершал поездку в Мадрид.
- Я об этом уже ничего не знаю.
- А я вам рассказываю. Ваш родственник исполнял дипломатическое поручение, его багаж не подлежал досмотру на границе, который был введен по случаю очередного военного конфликта между странами. Исаак Клери был нашим человеком. Он вызвался быть курьером, и доставить из Мадрида в Париж ларец с драгоценностями. Драгоценности подлежали продаже, деньги должны были поступить на счет нашего парижского банкира.
- Какая сумма?
- Почти пять миллионов.
- Недурно!
- Да, увесистый ларец, который сам по себе представлял ценность, так как был привезен из Нового Света, сделан из редких пород дерева и украшен изумрудами и рубинами. Пять миллионов – не маленькая сумма. Орден целиком полагался на безупречную честность Клери. И на охрану маркиза. Шкатулка была благополучно перевезена на территорию Франции. Затем случилось нечто непредвиденное. На маркиза и его людей напали. Охрана была перебита, маркиз чудом остался жив. Клери погиб. Шкатулка исчезла. Маркиз уверял, что ничего не знал, и шкатулку не видел. Но Клери ясно указал в письме, что шкатулка находилась среди личного багажа маркиза – вещи всех остальных досматривали… Итак, на какое-то время Сессака оставили в покое. Иное было невозможно: маркиза ранили, он потерял много крови, и был слаб. Одновременно наводились справки о финансовом положении маркиза.
- И?
- Долги, разумеется. Солидные долги. На сумму, много большую, чем та, которую можно было извлечь из продажи шкатулки и ее содержимого.
- Насколько я помню, он и покинул Париж под предлогом того, что жизнь в столице дорога, и доходы от придворной должности не покрывают расходов.
- Плюс к тому – женитьба. Женщине при дворе требуется денег еще больше, чем мужчине. Ну, вы понимаете, о чем я.
Аббат чуть улыбнулся и утвердительно кивнул.
- Орден все это время наблюдал за ювелирами и продажей драгоценностей. Ни малейшего следа от нашей посылки.
Рене пожал плечами.
- Может быть, она так и валяется где-нибудь в кустах у дороги?
- Может и так. А может…
- Жуан, вы подозреваете маркиза в нечестности?
Жужан выпрямился. Лицо его напряглось и приняло жесткое выражение.
- Да. Его подозревают в том, что он узнал о шкатулке, инсценировал нападение, и пожертвовал всем, вплоть до своего здоровья, ради того, чтобы сорвать солидный куш. Недаром, согласно рассказу самого Сессака, Клери погиб в числе первых. История темная… Недавно мы узнали о том, что маркиз через подставное лицо купил себе весьма доходную плантацию в Новом Свете. Откуда у него деньги, когда он еле-еле сводит концы с концами и всячески это подчеркивает? Зачем ему фальшивый покупатель, когда ему лично покупка обошлась бы несколько дешевле? Он не воспользовался ни своим положением, ни связями... Согласитесь, почва для подозрений имеется.
- Да уж… - аббат д`Эрбле задумчиво переплел пальцы рук. – Значит, мне нужно поехать к нему в имение и выяснить, справедливы ли эти подозрения.
- Полагаю, да. Маркиз, согласно нашим сведениям, очень подозрительно относится ко всем новым людям, которые возникают в поле его зрения. Вас он не заподозрит, вы – его родственник. Но с сутаной придется расстаться на время. Ни слова о том, что вы священник, тем более ни слова, что вы – член Ордена.
Рене усмехнулся.
- И что я должен в таком случае ему рассказать?
- Это мы сейчас решим… Но вы согласны?
- Вы спрашиваете так, словно у меня есть выбор.
- Вы правы. Выбора нет. Зато в случае успеха вы выигрываете, и немало. Если ваш родственник честен, вы восстановите его доброе имя… и отправитесь в Мадрид на год. Если вы убедитесь в обратном… вас ждет не только Мадрид, но и Рим.
Щеки аббата д`Эрбле слегка порозовели. Он опустил глаза, чтобы скрыть полыхнувшее в них пламя.
Мадрид… Рим… Аббат был беден и незаметен. Урок смирения затянулся. Довольно. Это шанс выбраться из нищеты, это шанс показать себя.
- Это не предательство. Это справедливое наказание, - в тон его мыслям произнес Жужан. - Считайте себя орудием божественного правосудия. Вам даны все полномочия, если вина маркиза будет доказана. Все.
- Включая крайние меры? – тонкие пальцы аббата выстучали по столешнице затейливую дробь.
- Разумеется. Цель в данном случае полностью оправдывает средства.
- Аминь! – Рене склонил голову. – К вящей славе Господней.
Два девиза Ордена, произнесенные один за другим, показывали, что собеседники прекрасно поняли
...Крохотный домик, стоявший на берегу пруда, располагавшегося в имении маркиза де Сессака, долгое время пустовал. Поэтому огонек, появившийся в окнах, не мог не привлечь внимания любопытных обитателей усадьбы. Дом был совершенно непригоден для целой семьи, и даже паре путешественников со слугами пришлось бы ютиться в тесноте. Внутреннее убранство роскошью не блистало - знатных гостей обычно размещали в лучших условиях. Да что там - управляющий жил в куда более пышно обставленном помещении. А здесь присутстствовало только самое необходимое для жизни.
И тем не менее огонек, мерцающий из-за неплотно прикрытых ставень, был.
Слуги бросились за информацией к управляющему. Тот, позевывая, объяснил: в имении появился новый обитатель, дальний родственник хозяина. Отставной военный, который вынужден был оставить службу по слабости здоровья. Он не слишком-то обеспечен и одинок, потому не счел уместным поселиться в большом доме вместе с хозяевами.
Новый жилец домика был нелюдим. Мало кто из домочадцев маркиза мог похвастаться тем, что видел приезжего.
Однако, именно после его призда в усадьбе кое-что изменилось. Маркиз вдруг стал отдавать на редкость разумные, четкие указания по поводу ведения хозяйства. Вызвал всех своих арендаторов по отдельности, с каждым имел довольно долгую беседу, после чего люди уходили от него, задумчиво почесывая затылок - что это вдруг нашло на Сессака, который всегда был не дурак забрать полагавшуюся ему часть прибыли, но никогда не заботился о том, как эта прибыль производится.
Перемены следовали одна за другой. Маркиз выделил деньги на починку мельничной плотины, отдал в аренду заливные луга на берегу Луары, приказал прочистить пруд. Через Луару наладили паромную переправу - тотчас дорога стала куда более оживленной, чем раньше, когда путешественникам приходилось делать изрядный крюк.
Маркиз вечерами частенько наведывался в домик к родственнику, и выходил оттуда с довольным и веселым лицом.
Сессак понимал, что поймал в свои сети золотую рыбку, способную исполнять его желания. Пусть не все, но... У парня не было денег - откуда они у человека, который никогда не имел своей собственности? Зато он знал, как эти деньги заработать. И маркиз, поначалу отнесшийся к шевалье д`Эрбле с настороженным недоверием, теперь начинал проникаться некими теплыми чувствами к младшему сыну безвременно умершей кузины. Условия сделки, которую они заключили во второй же день пребывания шевалье в поместье Сессака, честно выполнялись. Одна только переправа оправдала затраты на ее устройство в течение месяца, а затем начала приносить прибыль. Луара в этом месте была широкой и быстрой, потому не замерзала даже в самые сильные морозы. Паромом пользовались постоянно. В ночные часы стоимость за перевоз возрастала вдвое - и все равно находились желающие воспользоваться возможностью быстро пересечь реку.
Бедный родственник явно был парень с головой, и дурных советов не давал. Да, хромота мешала ему двигаться быстро, но взгляд оставался ясен...
...Хромой, увечный отставной военный. Ничего интересного. Потому Матильда де Сессак, хозяйка поместья, совершенно не интересовалась кузеном своего мужа. Поначалу она, правда, проявляла нечто вроде вежливости: говорила супругу, что неплохо бы было пригласить гостя к столу, познакомить с прочими домочадцами. Сессак всякий раз ссылался на то, что его родственник нелюдим, полученное увечье делает его стеснительным. И маркиза через неделю забыла про то, что домик у пруда стал обитаемым. Это была не ее забота.
Прошло почти полтора месяца. Наступил ноябрь.
Матильда каждую неделю совершала визиты к соседям, и потому скучать ей не приходилось. Находилась компания поиграть в карты, побренчать на клавесине или лютне, поиграть в шарады. Но все это было провинциально. Люди с тонким вкусом - а маркиза считала, что, несомненно, обладает таковым, - всегда отличат настоящий столичный шарм от его провинциального варианта. Те, кто прожил в провинции более пяти лет, сами становятся провинциалами. В своей спеси маркиза забывала о том, что почти все соседи переселились сюда по причине неких политических разногласий с его высокопреосвященством. Ее окружали представители самых знатных родов Франции - но они были провинциалы. Провинциалы! Она сама меньше года назад три недели гостила в Париже, и вернулась назад в состоянии, близком к истерике. Это не модно, то - просто устарело!
Но муж в ответ на ее указания ласково, но твердо ответил: "Денег нет, радость моя!". Денег нет ни на более модную обивку для будуара, ни на новые платья, ни на то, чтобы принимать гостей чаще, чем раз в месяц. А уж балы - только раз в год. Ну, два.
Ему было легко говорить. Маркиз уже давно переступил порог сорокалетия, и приближался к полувековой отметке. А ей - двадцать четыре, самое время блистать и покорять, ей хочется быть самой красивой и элегантной дамой в провинции, ей хочется поклонения и галантного обожания со стороны мужчин! Она - парижанка, и таковой останется!
К тому же Матильда знала, что деньги у мужа есть. Он втайне от нее делал крупные покупки, и год назад через своего парижского торгового агента приобрел плантацию в Новом Свете. Она сама видела соответствующие бумаги.
Ничего. Она найдет способ заставить супруга раскошелиться. Она - умная женщина, и умеет ждать. Матильда не сомневалась в том, что люди вроде нее всегда достигнут успеха в любом деле.
Им назначена особая судьба, улыбка Фортуны сияет над ними.

…- Я не могу больше это терпеть! – восклицала она, заламывая руки, и, кажется, сама искренне верила в то, что говорит. – Я только теперь понимаю, что такое быть любимой. Я женщина, и я нуждаюсь в опеке и ласке. То, что я имела до встречи с тобой – это жалкая подделка под настоящие чувства. Он грабил меня, ему нужна была не я, а мое приданое. Он презирает меня, считает дурочкой, истеричкой, он вечно ставит меня в положение неразумной крохи, которой нужна опека. Рене, я более не в силах врать себе. Я хочу принадлежать тебе, только тебе. Я не способна лицемерить.
Поток слов продолжался уже второй час. Начался он еще до полуночи, а теперь луна переместилась ровно на две половицы, и подбиралась к письменному столу.
Матильда сначала лежала, потом ходила по комнате, потом у нее замерзли ступни ног, и она вновь перебралась на кровать, в тепло.
Рене понимал причину снедающего ее беспокойства, но никак не проявлял свои эмоции. Просто слушал. И эта якобы спокойная отрешенность действовала на Матильду как красная тряпка на быка.
Она убеждала, вкладывая в свои слова максимум эмоций. Эмоции – вот то, на что она была мастерица. Актрисы на роль Героини из труппы Бургундского Отеля могли бы позавидовать экспрессии и богатству интонаций голоса маркизы де Сессак, а также позам, которые она принимала.
Это было в высшей степени эффектно.
И влюбленный мужчина, пожалуй, поверил бы искренности ее заверений. Но Рене был нисколько не влюблен, а потому слышал все иначе, трезво и холодно. Он уже устал от употребления своей нежной подругой местоимения «Я». Она говорила о совместном будущем, рисовала райские кущи – но рассказ велся от первого лица. «Я сделала», «Я уверена, что мне и тебе там понравится», «Моя безопасность», «Мое будущее».
Было ясно, что редко возникавшее в этом вдохновенном монологе «нас» и «ты» значения не имеет. Ей важно было пережить волнующее приключение, она ощущала себя героиней любовного романа, невинной жертвой, которая убегает из лап злодея, принцессой из зачарованного замка, которую сторожит огнедышащий дракон.
Ее рыцарь храмлет, он увечный калека? О, пустяки!
Он беден? Она отдаст ему все, чем владеет.
Естественно, что брак подразумевался сам собой. Маркиза намерена была тотчас забыть, что двоемужницы караются по законам светским и церковным. Она упоенно лелеяла мечту стать мадам д`Эрбле.
Сначала она сказала, что они убегут к нему в поместье. Рене мягко сказал ей, что поместья у него нет. Тот десяток домишек, затерянных где-то в болотистой местности на севере Лангедока и носящих название Эрбле, вряд ли придется по вкусу маркизе де Сессак, а жить в крестьянском доме она точно не сможет. Клочок почти бесполезной земли – единственное наследство, доставшееся ему от матери. Он не беден, он попросту нищий.
Матильда не понимала. Когда до нее, наконец, дошел смысл его слов, она на секунду нахмурилась. Затем взор ее просиял.
- О, Рене, это не преграда! Забудьте! Мы купим землю, и все наладится!
- Каким образом, мадам?
Разозленная официальным обращением «мадам» вместо какого-либо более интимного и нежного, Матильда вскочила с постели.
- У меня есть средства! Я очень богата! Вот, смотрите!
Она схватила его за обе руки и решительно стянула с постели. Рене только в последнюю секунду вспомнил, что ему полагается неловко спрыгнуть вниз – он вообще частенько забывал о мнимом увечье, когда они оставались наедине с Матильдой. Но сейчас – убедительно дохромал до окна.
Матильда с самым торжествующим видом открыла тайник. Не без труда вытащила на свет божий шкатулку. И распахнула крышку.
Тусклое сияние в лунном свете.
Дивное зрелище для знатока. Непосильный соблазн для слабого духом. Ничего удивительного, что за эту красоту дражайший родственник пошел на преступление. Он прекрасно знал, сколько стоят все эти цепочки, колье, перстни и печатки, диадемы и серьги, застежки для поясов и прочие вещицы…
Шкатулка была. Шкатулка принадлежала Ордену, но ее можно было забрать, как забрал маркиз. Уехать в Лангедок или еще куда. И сделать все так, как нарисовала в мечтах Матильда.
На секунду Рене позволил воображению представить себя самого на крыльце собственного дома. Богатым. Независимым. Но – только на секунду.
В следующую секунду его пальцы осторожно коснулись колье, лежавшего сверху. Подняли изящную безделицу. Поместили в ладонь. А затем – перенесли украшение на шейку маркизы.
Между ним и шкатулкой стояла женщина. И пока она была там, он не мог сам взять шкатулку. Это тоже было бы воровством. Пусть весьма условным, но…
Матильда, словно зачарованная, смотрела, как руки любовника расправляют звенья колье на ее груди. Крупные рубины блеснули зловещим огнем, когда она повернулась к камину – отблеск пламени скользнул по ее лицу. Лицо было напряженным, глаза пылали.
Еще несколько минут назад Рене было жаль эту женщину. Он презирал себя за то, что вынужден был делать с ней, почти ненавидел свое лицедейство. Но сейчас… сейчас ему хотелось, чтобы не он взял шкатулку – чтобы она отдала ее сама, добровольно. Маленькая личная победа на фоне победы Ордена. Неожиданно приятное сознание того, что женщина ради тебя готова на все – даже на преступление.
- Это мое приданое. Я отдаю его тебе. Эта шкатулка не принадлежит моему мужу. Она принадлежит мне. Теперь – и тебе. Это наше будущее, Рене.
Наконец-то – «наше».
Нет, красавица, это не наше будущее. Это будущее аббата д`Эрбле. Но – победа, все же победа.
- Любимый, согласись. Умоляю тебя. Завтра я начну искать покупателя на эти драгоценности. Наше счастье дороже этих побрякушек.
- Ты не сможешь поехать сама. Это будет подозрительно.
- Поедешь ты.
Ее руки берут его ладони и прижимают к бокам шкатулки.
Отдала. Отдала сама. Сама поручила. Значит, и вправду решила предать мужа ради любовника. Ради него самого. Якобы хромого и увечного.
- Скажи да!
И он - говорит. Искренне и почти с любовью. С чувством восторга и облегчения. С каким-то еще чувством, ранее незнакомым, но таким сладким и острым. Чувство превосходства? Торжество? Удовлетворенное честолюбие?
Она, трепеща, жмется к нему, глаза, только что блестевшие от нервного возбуждения, теперь блестят иным огнем.
Женщину, которая только что одарила его по-королевски и дала то, к чему он так стремился, стоит одарить столь же щедро, и так, как она того желает.
Удивительно: первый раз за время их отношений он желает того же…
…Из поместья маркиза де Сессака шевалье д`Эрбле выехал в одиночестве. И вроде как даже с пустыми руками. Но стоило ему выехать с проселочной дороги на основную, ведущую к Орлеану, как его встретили сопровождающие – пять рослых мужчин в монашеском одеянии. Судя по тому, как они держались в седлах, они принадлежали к какой-то очень воинственной церкви. Рене обменялся несколькими словами с предводителем этой группы, причем тот почтительно кланялся и называл Арамиса «монсеньором».
Так они и доехали до Орлеана. В неприметной, но весьма удобной гостинице вновь состоялась встреча с Жуаном Жужаном. Большая часть драгоценностей из ларца перекочевала в руки иезуита.
Жужан не скрывал своего удовлетворения и потирал руки.
Что скрывать – Рене было очень приятно наблюдать за его реакцией. И еще более приятно было слышать лестные слова в свой адрес.
- Когда она отдаст тебе остаток драгоценностей?
Рене вздохнул.
- В этом вся проблема. Она намерена взять их с собой.
- Это уже не проблема, - возразил Жуан. – То, что ты должен сделать: в назначенный час оказаться на дороге. Остальное – не твоя забота.
- А деньги? – спросил Рене.
- Вот сумма, которая должна убедить маркизу в твоей честности. Вряд ли она в ней сомневается, но все же…
Аббат вздрогнул.
- Жуан, что вы намерены с ней сделать?
- Ничего. Наши люди не воюют с такими красотками. Напротив, мы должны будем принять меры по обеспечению ее безопасности. Вряд ли маркиз придет в восторг, обнаружив пропажу… Кстати, за сведения о человеке, который нас предал, тебе будет вынесена отдельная благодарность.
Рене молча кивнул.
- Жуан, вы точно обеспечите ей безопасность?
- Не сомневайтесь, шевалье. Повторяю: это уже не ваша забота, вы свою часть дела сделали.
Оставалось только молча склонить голову. Хотя в глубине души аббат д`Эрбле был уверен, что Жужан говорит только половину правды.
…Рене собрал вещи. Оставлять что-либо в своем временном жилище он не собирался.
Вещей было немного – в основном одежда. Шпага, пистолеты, шляпа, сменный плюмаж к ней. Аббату потребовалось не более получаса, чтобы быть полностью готовым к дороге. Пистолеты он собственноручно зарядил и засунул за пояс. Взвести курок и выстрелить – дело пары секунд.
Хитроумное приспособление, помогавшее ему не забывать о «хромоте», он выбросил за ненадобностью. Наконец-то можно было спокойно ходить и сидеть в седле, не подтягивая одно стремя выше другого. Рене не отказал себе в удовольствии напоследок прогуляться по аллее вдоль пруда. Было уже довольно темно, и двое слуг, встретившихся ему по пути, не признали шевалье, идущего легкой ровной походкой. Тем лучше.
Одно плохо: луна набрала полную силу, ночь обещала быть морозной и ясной. Лунный свет выглядел весьма романтично, но Рене морщился: он бы предпочел ехать по знакомой дороге в темноте.
На душе у шевалье скребли кошки. Ему в любом случае предстояло объяснение с маркизой и неизбежная в этом случае женская истерика. Конечно, Жуан может вмешаться в этот процесс и доходчиво объяснить Матильде, в чем состояла суть претензий Ордена к ее мужу, и почему содержимое шкатулки не может быть использовано лично мадам де Сессак. Более того, слова будут подкреплены денежной компенсацией: маркиза получит весьма симпатичную сумму.
Но вот как Орден намерен позаботиться о безопасности бедняжки?..
Поместить в монастырь? О, это было бы самым лучшим решением. За стенами монастыря она точно будет в безопасности.
Про остальные варианты шевалье старался не думать. Он отлично знал, что дурные мысли имеют привычку материализоваться – причем в самой неудобной форме.
Дурные предчувствия достигли апогея за четверть часа до того, как из дома должна была появиться маркиза. Рене торопливо опустился на колени и погрузился в молитву. Это был единственный доступный ему способ успокоить нервы.
Молитва, похоже, подействовала: липкая невидимая паутина, сковавшая его изнутри, несколько ослабила хватку. К тому же из боковой дверцы в господском доме выскользнули две тени: маркиза и ее камеристка. Даже применив все свое красноречие, Рене не смог добиться от Матильды согласия бежать вдвоем.
Лошади были готовы. Взволнованная, трепещущая от страха и возбуждения маркиза не могла сама сесть в седло: пришлось вдвоем с камеристкой поддерживать ей стремя и буквально поднимать ее на спину лошади. Ехать в мужском платье Матильда отказалась категорически, хотя это было бы куда удобнее. Рене уповал только на Божье провидение и на то, что маркиза была очень хорошей наездницей.
Ветер разогнал облака, луна явилась во всем своем великолепии.
- Поехали! – побелевшими губами прошептала маркиза, осенила себя крестным знамением и дала шпоры коню. Рене последовал за ней – сначала немного позади, затем – стремя в стремя.
Усадьба быстро скрылась за сухими липами. Проехали деревню. Дальше можно было повернуть к переправе через Луару, но шевалье решительно направил коня в другую сторону. Луару они пересекут в другом месте. Вряд ли их хватятся раньше завтрашнего утра, но все же осторожность никогда не бывает излишней. К тому же ночью их должен был ждать Жужан. Объяснение по поводу драгоценностей аббат намерен был переложить именно на него. Жуан умеет быть убедительным. А он… он страшно устал. И ему вновь стыдно смотреть в глаза женщине, которая едет рядом.
…Ни шевалье, ни маркиза не знали, что через четверть часа после их отъезда домой вернулся маркиз де Сессак. Он решил ускорить свой отъезд на две недели и ехать не через Ла-Рошель, а через какой-либо из голландских портов.
Еще через четверть часа маркиз прошел в спальню к жене, и обнаружил, что Матильды нет, постель даже не смята, а тайник пуст.
На подоконнике валялось письмо. Матильда не удержалась от театрального жеста – она написала брошенному супругу все, что про него думала.
Ярость? О, это не то слово!
Вбежавший по звонку камердинер упал на пол, обливаясь кровью – рукояткой виска маркиз оглушил его и рассек лакею висок. Ничего не видя перед собой, Поль де Сессак бросился в конюшню.
Денник, где обычно стояла гнедая кобылка маркизы, был пуст.
Подняли остававшихся в доме слуг.
Маркиз слегка отвел душу, надавав конюху пощечин и застрелив легавого кобеля, который не в добрый час завизжал от радости, увидев любимого хозяина.
Подручный конюха, дрожа от страха, признался: госпожа и ее камеристка уехали менее часа назад. Кажется, их кто-то сопровождал.
Кто-то? Мужчина?
Кто посмел?!
Из задних рядов до слуха маркиза долетел сдавленный смешок. А то господин маркиз не видел, какими глазами хозяйка смотрела на молодого родственника мужа. А то не видел, что молодой родственник смазлив и галантен. И что с того, что калека?
Взревев как раненный, но от этого ставший еще более опасным зверь, маркиз еще раз дал по физиономии конюху и велел спешно седлать лошадей. С собой он взял десяток слуг из самых надежных. Которые, если что, придержат язык за зубами.
...Маркиза, которая отважно предлагала побег и храбрилась до последней минуты, теперь еле держалась в седле. Точнее, ее приходилось поддерживать, чтобы она не упала. Несомненно, Матильде такая любезность нравилась и придавала ей силы, но скорость движения оставляла желать лучшего. Они еле плелись.
Рене кусал губы, но ничего больше сделать не мог. Матильду колотила нервная дрожь, она то и дело впадала в прострацию, поводья держала неверной рукой.
Истерика. Женская истерика. Маркиза, похоже, только сейчас осознала, что зашла слишком далеко, и отступать уже нельзя. Ночная дорога пугала ее. Вокруг царила тишина, нарушаемая редкими криками совы, стуком копыт и невнятным бормотанием – что-то себе под нос бубнила молоденькая камеристка, которая была испугана куда больше, чем госпожа, и к тому же совсем плохо управлялась с лошадью. Шевалье, как мог, помогал бедной девушке.
Они ехали уже третий час, но все еще не покинули пределы владений маркиза де Сессака. Это было плохо. Это было очень плохо.
Когда они миновали перелесок, и выехали на открытое пространство, шевалье нахмурился. Луна светила так, что поле просматривалось из конца в конец. Не менее получаса пройдет, пока они доберутся до нового перелеска. Лошади еле плетутся. А поле проехать надо.
- Матильда, соберитесь. Вы мужественная женщина, я в этом убедился. – Рене говорил как можно более уверенным, но в то же время ласковым голосом. – Нам нужно как можно скорее покинуть владения вашего мужа. До рассвета мы должны добраться до места, где можно будет переждать возможную погоню.
Слово «погоня» было сказано неосторожно. Матильда расширила глаза и наконец-то потеряла сознание как следует. Рене, не ожидавший этого, не успел ее подхватить. Маркиза мягко соскользнула вниз, на землю, припорошенную снегом.
Камеристка тихо охнула, когда увидела, как «хромой» легко соскочил вниз и в два прыжка оказался у обмякшего тела маркизы. Гнедая лошадка тревожно прядала ушами, но стояла спокойно. Рене не без труда удалось разомкнуть женские пальчики, державшие поводья.
Затем пришлось снимать с седла камеристку.
Девушка живо достала нюхательную соль и поднесла флакончик к носу госпожи. Рене растер жидкостью виски Матильды и влил ей в рот несколько капель вина из своей походной флажки.
Маркиза пришла в себя. Но пришлось потерять еще некоторое время, пока она смогла встать на ноги. И еще некоторое время идти, ведя лошадь в поводу.
Затем Матильда вновь ощутила себя героиней романтической пьесы и посчитала нужным повиснуть на шее своего рыцаря с ласками и поцелуями. Рене ее не поощрял. Напротив, вновь самым нежным голосом намекнул на то, что они все еще во владениях маркиза, стало быть – в полной его власти. И если они попадутся… последствия представить себе невозможно.
- Он убьет меня! – ахнула маркиза. И наконец-то выразила желание ехать, ехать как можно скорее.
Последовал обратный процесс. Подать стремя маркизе. Подать стремя камеристке. Вскочить в седло самому.
- Ах, Рене! Вы перестали хромать! – воскликнула маркиза.
- Исцелился… - пробормотал шевалье, наконец-то пуская лошадь в галоп.
…До условленного места оставалось не более лье. Шевалье и его спутницы въехали в небольшую рощицу, дорога запетляла, причудливо изгибаясь. Луна светила так, что никакого дополнительного света не требовалось.
Издалека уже слышался шум падающей воды: то была мельница, за которой владения Сессака заканчивались.
Маркиза, тихо вздохнув, перекрестилась.
- Послушайте, Рене – у меня сердце вот-вот выскочит из груди…
Шевалье на ее слова не обратил почти никакого внимания. Маркиза надула было губки и собралась обижаться.
Но тут увидела то, что секундой ранее привлекло внимание шевалье.
Между деревьев мелькали какие-то быстрые тени.
Матильда де Сессак незамедлительно издала короткий беспомощный стон и потеряла сознание.
Ну, что еще она могла сделать – она, такая хрупкая и нежная?
Рене забылся до того, что выругался при даме. Выругался от души, по-мушкетерски. Впрочем, сделал он это по-испански, и камеристка не поняла ни слова. Зато тон, которым было произнесено ругательство, был бы непонятен разве что совсем глухому человеку.
Служанка перепугалась не меньше госпожи, но сознание не теряла.
- Это люди или звери, сударь? – робко спросила она.
- Люди, – коротко ответил Рене, перехватывая флакон с нюхательной солью.
Он сам был не уверен в том, что это друзья. Совсем не уверен. Жуан не стал бы прятаться.
На дороге показался всадник. Он стремительно приближался к ним. В тот момент, когда он почти поравнялся с живописной группой: служанка, которая держит в поводу трех лошадей, лежащая без сознания маркиза и шевалье, приводящий даму в чувство, луна вышла из-за облачка и залила своим мертвенно-голубым светом все вокруг.
Всадник осадил коня, конь заржал, встал на дыбы и тут же опустился, повинуясь сильной руке хозяина.
Маркиз де Сессак секунду смотрел в глаза любовнику своей жены.
Затем поднял руку.
Выстрел на таком расстоянии может быть только смертельным. Рене не успевал ни увернуться, ни достать свой пистолет.
Дальнейшее развитие событий аббата д`Эрбле уже не касалось. Мертвым все равно.
Но в тот момент, когда маркиз нажал на курок, очнулась Матильда. Она резко приподнялась и...
Мужчины – ни тот, ни другой – не ожидали этого. Пуля, которая должна была прошить сердце шевалье, попала в грудь маркизе де Сессак.
Женщина беззвучно откинулась назад. На лице ее отразилась не боль – изумление и непонимание. Затем она закрыла глаза, дернулась и затихла. На корсаже начало быстро проступать темное пятно.
О втором пистолете маркиз не позаботился.
Несколько мгновений он дикими глазами смотрел на жену.
Затем перевел взгляд на ее любовника.
Рене успел встать, передать госпожу маркизу на руки камеристке и вынуть из ножен клинок.
- Вы хорошо стреляете, милый маркиз! – холодно сказал он. – Я – тоже. Видимо, эта способность у нас в роду передается почти всем мужчинам. Но у меня – два заряда, а вы не позаботились о дополнительном пистолете.
Губы маркиза дрожали.
- Мальчишка! Дрянь! Бастард! Парижский щеголь! Я пришью тебя, не сходя с места.
Рене усмехнулся. Ледяная ярость медленно, но верно подступала к вискам. Так бывало всякий раз перед поединком. Он никому не позволял насмехаться над собой. На иную шуточку можно было ответить шуткой, разящей сильнее шпаги. Но здесь дело мог решить только поединок. Только звон клинков.
И каждый раз, когда у него вот так начинало покалывать виски, он знал, что будет сражаться без пощады. В таком состоянии он только однажды – ранил. Остальные поединки заканчивались смертью противника. Ярость не давала ему промахнуться. Он выматывал соперника целой серией обманных финтов, фехтовал на грани фола, словно издеваясь, открывался для ударов – и все же отражал их. Противники, как правило, его недооценивали. Какую опасность мог представлять для них он – мальчишка в мушкетерской форме, невысокий, такой хлипкий с виду, внешностью больше походивший на хорошенькую женщину, чем на опытного бойца-фехтовальщика?
А ведь он стрелял с дьявольской меткостью, и весьма, весьма неплохо управлялся со шпагой… Впрочем, как он управляется со шпагой, милейший родственник сейчас оценит. В полной мере.
- Вы посмели назвать меня бастардом, сударь?
Вот этого он не прощал. Никогда. Никому.
Если он разительно похож на мать, и ничего не взял от отца, и если с его рождением связана история, которой злые языки силятся запятнать честь его матери – это не значит, что история правдива, а он – незаконнорожденный. И если он с девяти лет воспитывался в монастыре – это не повод думать, что его отправили туда замаливать грехи матери. И вообще…
Он был спокоен. Абсолютно. И смотрел на маркиза как на мертвеца. Заранее. С той секунды, когда маркиз нанес оскорбление ему лично, он имел право на такой поединок.
Маркиз, кажется, считал то же самое. Свое отношение к происходящему он выразил вслух – через плечо. Не глядя на противника, сделав несколько разминочных движений.
- При необходимости прочитаю над тобой отходную молитву. Я умею, не сомневайся. Правда, покаяться будет некому. Священника я с собой не прихватил.
- Я тоже умею. – Рене улыбнулся. – Вам, сударь, повезло больше, чем мне. Я не имею права умереть без покаяния. Зато вам отпущение будет дано точно.
- Кем? – маркиз тоже изобразил на лице улыбку.
- Я рукоположен. И имею право исповедовать.
Брови маркиза поползли вверх.
- Вы? Священник?
Учтивый поклон в ответ. Изящный настолько, что вполне сгодился бы для приема коронованных особ.
- Да, я рукоположен уже три года с лишним.
До Сессака медленно начал доходить смысл сказанных слов.
- И ваша орденская принадлежность, милый родственник?
- Догадайтесь.
Долгая, бесконечно долгая пауза.
И – еле слышно:
- Отлично сыграно, шевалье. Отлично. Вам ведь нужна была не Матильда, правда? Вы воспользовались глупостью моей жены… и моей доверчивостью. Я всегда слишком любил свою милую кузину, чтобы подозревать ее сына в подобной подлости.
Рене улыбался. Улыбался так, что у него челюсти сводило.
- Где шкатулка? Отдайте ее мне, и убирайтесь ко всем чертям.
- Шкатулка не принадлежит вам, сударь. Вспомните о десяти жизнях, которые вы, не задумываясь, принесли в жертву своей алчности. Или их было больше?
Маркиз побелел. Это было видно даже при лунном свете.
- К черту! Вставайте в позицию, дражайший племянник. Я пришью вас и не буду читать над вами молитвы. Это непозволительная роскошь по отношению к вам. Подыхайте и отправляйтесь к дьяволу. Самое место для таких, как вы!
- Рассчитываете уложить немощного калеку в три выпада? Не получится! – аббат принял боевую стойку.
- Шевалье, куда пропала ваша хромота?
- Я исцелился. Чудом. Как раз затем, чтобы дать вам полное удовлетворение, о котором вы меня просите. К бою. И скажите вашим людям, чтобы не вмешивались. Надеюсь, вы поняли, что наши разногласия касаются только нас. Вас и меня.
Словесный поединок был закончен.
Клинки скрестились.
Стылая земля предательски скользила под ногами. Любой подвернувшийся под каблук комок мог изменить ход дуэли.
Рене старался не только тщательно парировать выпады противника - кстати, весьма искусного фехтовальщика, но и держаться таким образом, чтобы избежать мушкетной пули, которая могла прилететь из-за деревьев. Вряд ли маркиз бросился в погоню без надежных людей.
Но вряд ли эти надежные люди умеют метко стрелять в темноте.
И еще. Единственный выстрел, раздавшийся в ночной тишине, вполне мог долететь до ушей других надежных людей. Тех, которые призваны были обеспечить безопасность маркизе де Сессак.
Рене не сомневался, что Жуан ждет на условленном месте. И не только потому, что Ордену требовалась шкатулка.
У Жуана был долг перед аббатом д`Эрбле: полтора года назад Рене спас ему жизнь...
Дружбу двух священников не стоило сравнивать с боевым братством, которое связывало мушкетера Арамиса с тремя его друзьями.
Но все же это тоже была дружба...
...Все же один удар он пропустил. Скрипнул зубами от боли и перекинул шпагу в левую руку. Правая противно ныла, рукав потихоньку намокал от сочившейся крови. Рана была не опасной: так, длинная глубокая царапина, возможно, чуть-чуть рассечена мышца. Кровь будет течь, пока не перевяжешь… Опасность от подобных ран именно в потере крови. В пылу схватки незначительное на первый взгляд повреждение часто замечаешь не сразу. Зато потом, если бой затягивается, неизбежно наступает момент, когда рука неожиданно немеет, и впору сознание терять от слабости. Шпага становится тяжелой, темп боя падает, нападать невозможно, обороняться получается с трудом.
Все это были смутные воспоминания – когда-то, в самом начале службы в мушкетерском полку, он попал в подобную переделку. Потом – во время Ла-Рошельской кампании. Больше – никогда. Зато совет Атоса, гласивший «Если вас ранили в правую руку, перекладывайте шпагу в левую» - он помнил четко.
Маркиз был отличным фехтовальщиком, но он был старше по возрасту. Если изначально аббат имел преимущество в позиции и в силе, то теперь шансы уравнялись. Оба это прекрасно понимали. Маркиз удвоил скорость движений, Рене стал вдвойне осторожней в обороне.
Хотя… если Сессак рассчитывал, что его двоюродный племянник владеет левой рукой хуже, чем правой, то он заблуждался. Фехтование входило в программу обучения в коллегии, и все воспитанники без исключения посвящали этой дисциплине не менее двух часов три раза в неделю. Воспитанник д`Эрбле занимался с индивидуальным педагогом, и не пропускал ни дня. Если мушкетера Арамиса можно было упрекнуть в недостаточной техничности (что требовать с человека, который к моменту вступления в полк всего полтора года держал шпагу в руках), то аббат не без основания считал свою технику близкой к идеальной. Он стал куда более опасным соперником, чем раньше.
И Сессак это вскоре прочувствовал на своей шкуре.
Он тоже пропустил удар - и получил рану в бедро. Покачнулся. Но устоял на ногах.
- Продолжаем! Не думайте, что я попрошу пощады! – крикнул маркиз, снова принимая боевую позицию.
Рене криво улыбнулся. Такая ситуация, как у них, миром не заканчивается. Бой пойдет до тех пор, пока один не упадет мертвым.
Поединок возобновился с прежней яростью. Оба допускали ошибки, но пока это не приводило к развязке.
Мужчины совершенно забыли о том, что они не одни. Перепуганная камеристка, оправившись от первого шока, принялась кричать что есть силы и звать на помощь. Видимо, ее несчастная госпожа еще подавала признаки жизни. Маркиза эти истошные крики раздражали. В голове у Рене мелькнула мысль о том, что если Матильда выживет, он лично год будет служить ежедневные мессы в честь ее избавления от смерти.
Если его самого не отправят на тот свет. Рука ныла все сильнее, левое запястье устало и начало терять привычную гибкость. Он уже не понимал, сколько времени продолжается противостояние. Маркиз, казалось, и не ранен вовсе.
Оба сумели еще раз зацепить соперника: маркиз был ранен в плечо, Рене вторично поцарапало руку. Ту же. Правую. Он был сам виноват - неудачно парировал удар. Но все же парировал.
Маркиз совершил выпад, чуть сильнее, чем нужно, выставил вперед правую ногу - и открылся для ответной атаки.
Аббат увидел это и молниеносно нанес удар.
Но мгновением раньше он понял, что его атака не имеет смысла.
Маркиз упал ничком на мерзлую землю. Сам. Казалось, без посторонней помощи. Шпага даже не успела его толком задеть.
Рене удивленно смотрел на эту картину.
Только потом до его сознания запоздало дошли две вещи.
Первая заключалась в том, что он, кажется, услышал звук выстрела.
Вторая... вторая заключалась в том, что из-за деревьев вышел человек, державший в руках мушкет.
- Доброе утро, аббат! - прокричал он.
Аббат ответил далеко не сразу. Он опустился на колени рядом с телом маркиза и торопливо приложил ладонь к груди поверженного – не им! – соперника.
Труп. Без сомнения. Пуля, вылетевшая из дула мушкета, оказалась смертельной.
Тем временем человек с мушкетом приблизился настолько, что стало возможным без труда четко разглядеть его лицо даже при лунном свете.
- Убит? – спросил человек.
Д`Эрбле поднял голову.
- Жужан, зачем вы это сделали? ЗАЧЕМ ВЫ ЭТО СДЕЛАЛИ?!
- Кажется, вы спрашиваете у вышестоящего по рангу о целесообразности его поступка? – холодно ответил Жуан Жужан, также опускаясь на колени рядом с маркизом.
Рене прикусил губу. Он еле-еле сдерживал себя, и голос отказывался ему повиноваться: предательски срывался на крик, становился резким и неприятно металлическим.
- Да, спрашиваю, черт вас подери!
- Хорошие слова в устах священнослужителя. Будьте покойны, я их услышал. Не воображаете ли вы, что подобное поведение будет вам прощено?
В голосе Жужана явственно послышалась нотка презрения и высокомерия, которую аббат тотчас уловил.
- Это был честный поединок, зачем вы вмешались? Моей жизни ничто не угрожало! А женщина, безопасность которой вы должны были обеспечить, пострадала!
Жужан усмехнулся, вставая и отряхивая с колен снег.
- Согласитесь, заслуженно.
- Зачем вы не вмешались сразу, если видели, что нас настигли и мы вот-вот попадем в ловушку?
- Аббат, вы ведете себя как дурак.
- Я веду себя как дворянин!
- Вы прежде всего священнослужитель!
- Я дворянин, и у меня есть понятия о чести! А вы… Жужан, со спины не убивают!
- Аббат, опомнитесь и возьмите себя в руки.
- Если бы я не держал себя в руках, вы бы давно отправились вслед за маркизом.
Жуан усмехнулся еще раз.
- У вас хватит благородства убить человека, который держит в руках разряженный мушкет, и у которого нет при себе иного оружия?
- Берите шпагу! Немедленно!
- И не подумаю. Во-первых, я заведомо слабее вас в искусстве фехтования. Это будет не поединок, а убийство. Во-вторых, я – лицо духовное. В-третьих, и вы – лицо духовное, а не мушкетер его величества. В-четвертых, я ваш друг, Рене.
- Подите к черту с вашей дружбой! – прошипел Рене, вскакивая. – Друзья так не поступают!
Он в ярости сломал о колено свой клинок и бросился к деревьям.
Прислонился к стволу огромного вяза и замер, точно обессилев. Гнев и отчаяние душили его.
К нему никто не подходил.
Он видел, как подъехали люди Жужана, как унесли мертвого Сессака, как быстро и сноровисто соорудили носилки для бедной маркизы – значит, она все же была жива…
Все это замечали его глаза, но не замечало сознание.
Холодный ветер мало-помалу помогал ему опомниться.
Луна закатилась за набежавшие перед рассветом облака. Все вокруг стало блекло-серым.
Рене дрожал уже не от ярости, а от холода. Боль в руке окончательно отрезвила его.
Черт… он же ранен. Причем дважды. Рукав дублета был липким от крови. Так нельзя, нужно дойти до мельницы и позаботиться о себе.
Сзади заскрипел снег.
Рене не оглянулся. Он знал, кто это.
Жужан прислонился к тому же вязу – чуть левее.
- Прежде, чем послать меня к черту и вызвать на дуэль, уясни себе одну вещь, Рене. Я желал и желаю тебе только блага. Я думал, ты – взрослый мужчина. Но сейчас увидел перед собой неразумного мальчишку, который сошел с ума от одной мысли о том, что он размахивает шпагой. Тебя несло, Рене. Ты был невменяем. Тебе хотелось самому прикончить Сессака.
Да, ему самому хотелось прикончить Сессака.
- Жуан, дуэль – это разговор двоих. Мое мнение насчет выстрела в спину остается неизменным. За упоминание черта прошу прощения. За глупый срыв – тоже. Применяй какие угодно наказания, но…
Озябшего плеча коснулась рука, чем-то напоминавшая тяжелую длань Портоса.
- Он бы уложил тебя через секунду. У него в руке был кинжал. Он нагнулся, чтобы достать его из голенища и метнуть в тебя. Это было первое соображение, заставившее меня выстрелить. Ты спас мне жизнь. И я об этом никогда не забуду.
Жуан помолчал.
- Второе соображение, господин любитель честных поединков, заключалось в приказе человека, который является начальником для меня. Мне было приказано не дать вам самому стать палачом предателя. Маркиза, вашего кровного родственника, покарало божественное правосудие. Его покарал Орден. Отдайте эту победу Ордену, Рене. Вы помните о своих победах и постоянно забываете, что каждый из нас – лишь орудие в руках всемогущего Господа. Я сказал вам все, что хотел. Помолитесь, и ступайте к мельнице. Да не задерживайтесь. Там врач, он оказывает помощь бедняжке де Сессак, и окажет ее вам. Впрочем… рана маркизы – это вынужденная плата за оказанные нам услуги. Орден умеет быть щедрым. Если мадам де Сессак выживет, то она не будет ни о чем жалеть, поверьте мне.
- Правосудие Ордена всегда выглядит так, как сегодня? – горько усмехнулся Рене.
- Не всегда. Но всегда настигает виновного. К вящей славе Господней.
- К вящей славе Господней, - эхом откликнулся аббат, склоняя голову.
…Мадам де Сессак была жива. Жизнь маркизе спасли пластинки корсета и ладанка, сдвинувшаяся в сторону. Пуля не задела жизненно важных органов.
В тот момент, когда Рене и Жуан зашли в комнату, маркиза вновь находилась без сознания – болевой шок оказался слишком серьезным испытанием для хрупкой, изнеженной аристократки, самой тяжелой травмой которой до этого являлась вывихнутая когда-то в детстве рука: Матильда неудачно упала с лошади.
Операция была закончена, лекарь мыл руки.
- Ну как? – спросил его Жужан.
- Монсеньор, она выживет. Я уже удалил пулю. Постарался сделать так, чтобы мадам и в будущем смогла носить декольтированные платья, но, боюсь, ее красоте все же нанесен некий неизгладимый урон… Кому-нибудь еще нужна моя помощь?
- Шевалье ранен, посмотрите, чем ему можно помочь.
Рене, морщась от боли, скинул одежду. Рука окончательно онемела и отказывалась двигаться. Эскулап, привезенный из Орлеана, одобрительно покачал головой.
- Хорошая работа, ничего не скажешь. Придется потерпеть, сударь. Первая рана пустяковая, а второй раз вас зацепили основательно. Выпейте вина, это поможет вам не так страдать.
Аббат отказываться не стал: знал по опыту, что больно будет. На обнаженную до самого плеча руку смотреть не хотелось. На чужую кровь бывший мушкетер взирал бестрепетно и мог оказать любую помощь, как не раз и случалось. Но своей не выносил совершенно. Стыдно признаться, но он всякий раз бывал на грани обморока при виде собственных ран.
Хорошо еще, что лекарь не стал вдаваться в подробности того, что собирался сделать. Видимо, разглядел несколько характерных белых отметин, которые явно имели то же происхождение, что и нынешние раны. И понял, что успокаивать пациента не надо.
Крепкое вино ударило в голову, аббат на некоторое время забылся. Больно не было вовсе.
С чего это Жужан смотрит на него страдальческими глазами? Распорядился бы лучше, чтобы приготовили свежую одежду. Не ехать же неизвестно сколько в неизвестно каком направлении в костюме, пропитанном кровью?
Ловкие пальцы хирурга сноровисто делали свое дело. На рану наложили швы, царапину обильно смазазали целительной мазью и перевязали с величайшим искусством. Острая боль не возвращалась. Аббат поблагодарил лекаря.
Ему подали чистую одежду: Жуан все предусмотрел.
- Можете передохнуть полчаса, потом мы поедем.
Рене подсел к постели маркизы. Оглянулся на Жуана.
- Вы позаботитесь о бедняжке? Не оставлять же ее здесь.
- Мы и ждем сестер из монастыря Святой Сесилии. Это община бенедиктинок, она здесь неподалеку. Они возьмут маркизу к себе до тех пор, пока она будет нуждаться в помощи.
- Но как вы объяснили им, что она…
Жуан вновь положил руку на плечо приятелю.
- Все предусмотрено. Не волнуйтесь. Лучше подремлите…
В комнате остались только аббат и маркиза. Рене хотел перебраться в кресло и отдохнуть. Но его остановил слабый, как дыхание, голос:
- Вы живы, шевалье?
- Не надо разговаривать…
- Что со мной? – она говорила очень медленно и очень тихо.
- Вы ранены. Серьезно. Вам нужен покой.
Она судорожно вздохнула. Прикрыла глаза. Попыталась пошевелить рукой – Рене торопливо остановил ее, накрыв сверху своей ладонью. Бедняжке, видимо, только это и требовалось, она тотчас затихла.
- А… маркиз… там был мой муж? Или… ничего не помню…
Рене секунду колебался.
- Маркиз убит, мадам.
Она даже не удивилась. Только чуть кивнула в знак того, что поняла.
- Это сделали вы?
- Нет, мадам. Не я.
- Слава Богу… Но теперь… нет причины бежать… вернемся…
Аббат отрицательно покачал головой.
- Почему?
Ответить на этот простой вопрос было неимоверно сложно, хотя сам ответ был очевиден.
- Потому, что я священник, мадам.
Она не поверила. В глазах мелькнул слабый огонек.
- Вы?
- Да, я.
Потребовалось некоторое время, чтобы она начала осознавать это признание. Рене не мешал ей. Он вновь чувствовал себя безмерно виноватым перед этой женщиной. Нужно было что-то говорить, чтобы поддержать ее, объяснять ситуацию. Но сил не было. И слов нужных не было. Те, что приходили в голову, прозвучали бы цинично. Или банально. Или фальшиво.
Матильда просто смотрела в потолок. Совершенно спокойными глазами. Она понимала – и не понимала одновременно.
- Не волнуйтесь. Я буду молиться за вас так сильно и искренне, как только умею. Теперь все будет хорошо. Вы поправитесь, вы унаследуете земли мужа… вы молоды и еще найдете свое счастье.
Рене поцеловал ее маленькую, холодную ладошку.
- Я буду вашей любовницей…
Возражать женщине, которая находилась на грани сна и яви, было невозможно.
- Мы подумаем об этом потом, - мягко сказал Рене. – Хорошо? Сейчас вам нужно поправляться и отдыхать…
- Поправляться и отдыхать… - машинально повторила она. Снадобья, данные ей врачом, действовали: она вновь погружалась в целительное небытие. – Рене…
- Да, сударыня?
На ее бледных губах появилась странная улыбка.
- Рене… святой Рене… как мило… быть любовницей святого…
Аббат собирался возразить, но опоздал. Пока он подбирал слова, Матильда де Сессак уснула...

- Правда. Ну, не плачьте же. Незачем. У нас много времени. Вы мне все расскажете. Все, что сочтете нужным. Возвращайтесь за стол и подкрепляйтесь.
- Рене… Господи, я не верю. Ты мне снишься?
Он наклонился и поцеловал ее в заплаканные глаза – сначала в правый, потом в левый.
- Не снюсь…
Она заглянула в его лицо. И прочла ответ на все свои незаданные вопросы. Ответ однозначный, не подлежащий сомнению. Любит. По-прежнему любит.
- Будешь со мной ужинать, мой рыцарь?
- Буду. Прекрасная Шевретта…
- Тогда – к столу.
- Ванна?
- Ванна потом. Я голодна. К тому же у меня нет камеристки.
- Вы пустились в путь одна, герцогиня?
- Пришлось. Помнишь маленькую Кэтти? Она по-прежнему мне служит, но – увы! – бедняжка не выносит морских путешествий. Так что Кэтти будет ждать меня уже в Мадриде. Мне очень не хватает ее… А предложить сыграть роль камеристки такому важному кавалеру, как вы, я, право, не решаюсь…
- В прежние времена мне случалось выполнять эту роль. И вы не жаловались.
- Вы сами сказали – в прежние времена, шевалье. Вдруг вы не согласитесь?
- Что изменилось с тех самых «прежних времен», Мари?
Герцогиня де Шеврез расхохоталась своим неподражаемым смехом.
- Обожаю вас!
И тут же тихо, взволнованно добавила:
- Боюсь, что ничего…
- Я боюсь того же, - в тон ей ответил он.
Нет, все же изменилось. В прежнее время, лет десять назад, они бы не дали друг другу поужинать. И даже разговаривать стали бы, лишь утолив первый голод иного рода.
Сейчас все получилось по-другому. Ужин, разговоры. Оба точно привыкали общаться заново.
Рене был сдержан. Минута, когда нежность переполняла его, прошла, и он вернулся к манере общения, привычной для него в последнее время. Мари его сдержанность была в новинку: она привыкла видеть рядом романтичного юношу, у которого любая эмоция была написана на лице. Раньше больше говорил он – теперь она. Рассказывала: то с грустью в голосе, то заливаясь смехом.
Смеялась она теперь низким, альтовым смехом. Более глубоким, более загадочным, чем раньше.
И смотрела на него иначе. Удивленно. Настороженно. Точно не узнавая в молодом, полном сил мужчине своего верного юного пажа.
Он же… он понимал, что она изменилась тоже. Но не мог пока точно сказать, в чем именно состоят эти изменения. Главное, что она имела над ним прежнюю странную власть. Пока ее не было рядом, ему казалось, что он свободен и властен делать все, что хочет. Но стоило ей появиться вновь – и наваждение возобновилось с прежней силой. Умом он понимал глупость и безнадежность происходящего. Но душа… душа страстно рвалась к ней.
- Вы по-прежнему сочиняете стихи, шевалье?
Он не знал, что ответить.
- Иногда.
В том, что иногда в самом деле сочиняется, он не признавался никому. И никому свои творения не показывал.
- Почитаете?
- Потом. Если по-прежнему будете хотеть их слушать.
- Буду! – пообещала она. Встала из-за стола, потянулась устало. – Рене, вы обещали быть моей камеристкой. Приступайте к своим обязанностям…
...Естественно, что обязанности камеристки были выполнены с отменным прилежанием.
На следующий день оба проспали чуть не до полудня, после чего Мари, яростно ругаясь, сама боролась с крючками и застежками до тех пор, пока «камеристка» успевшая одеться, не пришла к ней на помощь. Наспех перекусили и поехали.
Но теперь это была точно совсем другая поездка.
Конь аббата скакал за каретой. Сам аббат сидел рядом с герцогиней и чувствовал себя прежним двадцатилетним идиотом.
Хорошо еще, что герцогиня этого не понимала. И не пыталась воспользоваться своим явным преимуществом.
- Мари, куда мы гоним? Есть точный срок, когда ты должна прибыть в Мадрид? Объясни мне, что вообще происходит.
- Ты вообще в курсе того, что я вынуждена жить в Англии, что мои поместья парламент конфисковал по приказу короля? Дошло до того, что я не могу даже увидеть своих милых девочек! Бедные мои малышки!
Слышать от Мари де Шеврез подобные речи было по меньшей мере странно. Во всяком случае, раньше она про своих детей вообще не говорила. Про сыновей от первого брака еще упоминала, но дочери от второго словно и не существовали.
- Я получила письмо от мужа.
Так. Муж раньше тоже в разговорах не мелькал.
- И что же пишет герцог?
- Он пишет, что обращался с просьбой к кардиналу. Кардинал готов смягчиться, но король…
- Да, правда. Людовик вас не особо любит.
- Проще сказать – ненавидит! Словом, я должна использовать все возможности, чтобы вернуть себе свое состояние. Какое они имели право! А король еще заявил, что если моя нога ступит на территорию Франции, он отрубит мне голову!
- Какой ужас, герцогиня!
- Рене, я осталась нищей!
Она смеется. В ушах покачиваются бриллиантовые сережки. О, мадам, вы не знаете, что такое бедность.
- Неужели английский король не предложил вам денег взаймы?
- Предложил! Но я рассчитываю справиться сама. За тем и приехала. В милой солнечной Испании слишком многие мне обязаны кое-чем, чтобы забыть о тех услугах, которые я им оказывала… совершенно бескорыстно. Рене, я могу стать корыстной? Я имею право? Ну! Смотрите мне в глаза и скажите – я имею на это право?
Карету заносит на повороте.
Герцогиня падает в объятия шевалье.
- Имеете, конечно!
Колесо, попавшее в колею, не так-то легко ее покинет. Карета, запряженная четверкой лошадей, несется по дороге, которая не рассчитана на такую скорость. Встать и занять свое место на противоположном сидении совершенно невозможно. Зато находиться там, где находишься – весьма приятно. И даже удобно.
- Рене…
- Мари…
Деньги… политика… боже, какой вздор существует в мире! И вообще – до Мадрида больше суток пути, о делах – потом! Успеется! Сейчас найдутся дела поинтересней.
- Мари, вы сумасшедшая.
Сердитый шепот:
- Можно подумать, что вы не знали об этом?..
…До Мадрида они добрались без приключений к вечеру третьего дня.
На пороге домика хозяина ждал не кто-нибудь, а сам Базен. Поначалу, когда из кареты вышел сам аббат, лицо слуги приняло умильное выражение, полная физиономия расплылась в довольной улыбке. Арамис кивнул приветливо.
- Базен, надеюсь, все готово?
- Да, сударь, как вы приказали! Но почему…
Но в этот момент в окошке кареты показалось заспанное и недовольное женское личико, которое Базен отлично знал.
- Рене, мы приехали?
- Да, сударыня. Добро пожаловать в Мадрид. Базен, помоги разгрузить вещи!
- Базен? – обрадовалась герцогиня. – Как мило, Базен, что ты по-прежнему служишь своему господину!
Сказать, что бедняга Базен потерял дар речи – означает ничего не сказать. Лицо его побелело, вытянулось и приобрело неестественно сосредоточенное, мы бы даже сказали – несколько потустороннее выражение. Он был близок к обмороку.
- Поторапливайся же! – его вернул к действительности строгий оклик господина.
Герцогиня вышла из кареты, опираясь на руку Арамиса. Оглянулась по сторонам, зевнула. Она была вынослива не по-женски, но дорога ее изрядно утомила. Прекрасная Мари хотела отдохнуть.
- Ну, прекрасный мушкетер, где мы будем жить?
Это «мы», произнесенное нежным, воркующим голоском, окончательно раздавило Базена. Он был слишком вышколен, чтобы задавать в лоб глупые вопросы, и тем более не считал нужным лезть с советами к своему господину при свидетелях. Но появление аббата д`Эрбле – а хозяин, разумеется, сообщил, что принял рукоположение! – в обществе женщины, которая вечно подвергала его бессмертную душу опасности быть ввергнутой в адское пламя…
Улучшив минутку, когда господин аббат останется один у себя в комнате, Базен самым постным тоном спросил:
- Вторая комната была приготовлена для ее светлости?
Арамис замер над тазиком с водой.
- Да. Разумеется.
- Ее светлость госпожа герцогиня будет жить здесь?
- Да, Базен!
- Долго?
Это был уже перебор. Тонкие темные брови аббата недовольно дернулись.
- Сколько ее светлости будет угодно! – ледяным тоном отрезал он. – Подай полотенце.
Базен исполнил приказание, но опасную тему не оставил. Он прекрасно понимал, что худшее, чего ему стоит ждать – это всего лишь гневный окрик. Но отказать себе в удовольствии прочитать хозяину краткое внушение слуга просто не мог. В конце концов, он был куда старше его по возрасту и по жизненному опыту.
- Сударь, вы духовное лицо! Вы понимаете, что подумают… Боже, Испания такая набожная страна, а вы… Какой позор будет, если узнают! В доме священника живет женщина! И вы с ней…
- Что – я с ней?!
Базен побелел от страха. По лицу господина было ясно видно, что надвигается гроза, и нешуточная. Слуга струсил и прикусил язык.
-Орден, в котором я состою, Базен, основывается на строжайшей дисциплине, как и армия! – неожиданно тихим, странно спокойным голосом заявил аббат. - У меня есть приказ, он не обсуждается. Мне приказано принять госпожу герцогиню как можно лучше. И ты мне в исполнении этого приказа будешь помогать. Отказываешься – дверь открыта.
Базен вытянулся по-военному, что было для него несвойственно.
- Двойная оплата, сударь! – выдохнул он, сам испугавшись своей наглости.
Арамис, прищурившись, смотрел на него.
- Каков нахал! – медленно произнес он. И вдруг рассмеялся. – Хорошо, Базен, хорошо. Двойная оплата. Но не думай, что я слишком разбогател. Все же я священник, и обет личной бедности стараюсь не нарушать. Хотя… ты прав. Скромность и понятливость требует дополнительной оплаты. Несомненно.
- Я рад видеть вас, сударь! – с ворчливым добродушием признался Базен, помогая своему господину заменить сорочку на свежую.
- Я тоже рад видеть тебя, Базен. Но у тебя теперь будет больше работы. Кстати, не думай, что не придется чистить мою шпагу и приводить в порядок ботфорты.
Базен тоскливо вздохнул.
- Ваше преподобие, когда вы служите ближайшую мессу? Всегда хотел послушать…
«Ваше преподобие» повалилось на кровать в приступе истерического смеха.
…Понятливость Базена проявилась сразу. Во всяком случае, за ужином он прислуживал идеально: блюда появлялись на столе точно сами собой и так же бесшумно и незаметно исчезали, когда приходила надобность заменить их.
Ванна для мадам герцогини была приготовлена роскошная: не деревянная бадейка, а настоящая ванна, причем вода в ней благоухала розмарином и лавандой.
Ну, и верх понятливости: ночная сорочка прелестной Мари, ее чепец, домашний халат и меховые тапочки обнаружились в комнате аббата.

…Последующие несколько дней были удивительно похожи один на другой.
Мари, приехавшая в Мадрид по делу, ни о каких делах не вспоминала.
Рене, который до недавних пор был самым аккуратным посетителем лекций, диспутов и семинаров, о коллегии вообще забыл. Он появился там всего лишь раз – торопливо сказал отцу Игнасио, что гостья прибыла в целости и сохранности. После чего отец Игнасио с каменным лицом (вот выдержка так выдержка!) дал своему подопечному неделю отпуска с сохранением денежного содержания. Неожиданно выяснились какие-то новые обстоятельства, согласно которым аббат д`Эрбле, проходящий испытания к посвящению четвертой степени, получил весьма кругленькую сумму наличными.
О чем еще говорили духовные лица – мы умолчим, упомянув лишь, что разговор временно спустил аббата с небес на землю и заставил несколько раз кусать губы и нервно перебирать четки. Дело оказалось куда серьезней, чем Рене представлял себе поначалу. До порога коллегии он дошел в глубокой задумчивости, невольно ссутулившись, и даже вынужден был какое-то время посидеть на скамейке в саду.
Но стоило ему выйти за ограду, как наваждение вновь овладело им. Прохожие с удивлением смотрели на молодого священника-иезуита, который шел настолько торопливо, что его стремительность была больше похожа на бег.
Положительно, он забыл, кто он и сколько ему лет.
Не имел значения даже разговор, который только что состоялся между ним и ректором коллегии.
Имело значение только то, что ОНА ждет его в маленьком домике. И что ОНА первый раз за все годы их связи принадлежит только ему. Никуда не исчезнет, ее не нужно ни с кем делить, не нужно ни от кого прятаться.
Не от Базена же!
Базен мужественно нес ношу, свалившуюся на его плечи. Он работал, не покладая рук. И демонстративно посещал мессы в ближайшей церкви утром и вечером, ежедневно. Кроме того, он молился как правоверный мусульманин – по пять раз на дню. Делал он это настолько громко, насколько мог.
Мари это обстоятельство страшно забавляло.
Молитвенное правило аббата д`Эрбле ограничивалось теперь минимумом. Если честно, то чаще всего он только благословлял пищу (пропустить и эту молитву он просто не мог, потому что она читалась машинально, в силу неистребимой привычки, которую никакое наваждение уничтожить не могло), и где-то ближе к обеду читал наспех то, что благочестивый католик обязан был читать каждодневно.
Правда, на третий или четвертый день Мари изволила высказать желание прогуляться по улице, а не просто выйти в сад. Они даже сходили к мессе – вечерней. Зашли в лавку со сладостями, накупили всякой ерунды – причем герцогиня радовалась как девчонка и хлопала в ладоши, а затем Рене, не раздумывая, одарил любимую прелестным украшением: Мари приглянулся перстенек в лавке ювелира, и она так вздыхала, что устоять было невозможно. В конце концов, наконец-то платила не сама Мари, а он.
Перстенек был принят крайне благосклонно, герцогиня посмотрела на возлюбленного влажным долгим взглядом, и Рене очередной раз почувствовал, что эта женщина сводит его с ума – в буквальном смысле слова.
Но бороться с этим было выше его сил. Пока.
…Идиллия продолжалась вторую неделю, и это было прекрасно.
Мари сидела в кресле у окна, Рене, пристроившись рядом, перебирал распущенные волосы герцогини.
Мари рассказывала о своей жизни в Англии, о приключениях, которые привели ее туда.
Аббат смотрел на нее и думал: насколько твердым может быть характер у женщины. Иную выпавшие на ее долю испытания сломили бы, и надолго лишили способности улыбаться и радоваться жизни. А мадам де Шеврез продолжала со смехом воспринимать все невзгоды и тягости.
… - На чем я остановилась, милый?
Слово «милый» срывалось с ее уст очень часто.
Она казалась ему ласковой, шаловливой девчонкой. Доверчивой, слабой, нуждающейся в поддержке и утешении. Она же была изумительной любовницей, неистовой в наслаждении. Она же была Богиней, которая держала в руке его душу. Он больше, чем когда-либо, понимал ее. Восхищался ее силой и слабостью, ее мудрой насмешливостью, ее незаурядностью и непохожестью на других женщин.
- Ты рассказывала про Англию.
- Ах, да. Англия. Карл очень мил. Встретил меня как родную сестру. И всячески поддерживает. Но я понимаю, что у него есть советники, которые полагают, что мое пребывание на английской земле ставит его величество в не очень приятное положение. Рене, ты не представляешь, каково это: чувствовать себя камнем преткновения не между людьми, а между державами…
Она вздохнула. Шевалье почтительно поцеловал ее маленькую белую ручку, которую она не спешила отнимать.
- Рене, спасибо тебе. С тобой я успокоилась. Как и всегда. Ты такая тихая, надежная гавань. Ни ветерка, ни волнения…
Мари мечтательно улыбалась.
В прежние времена, когда она говорила это мушкетеру Арамису, у Рене сладко замирало сердце, и он на какое-то время превращался в полного идиота. Но аббат д`Эрбле изменился не только внешне. Да, он был близок к тому, чтобы потерять рассудок от счастья. Однако, теперь этих слов, этой улыбки и нежности в голосе было недостаточно. Требовалось больше… и этого «больше» аббат не видел, не чувствовал. Мари все равно вела свою игру, правил которой аббат пока не знал. В игре присутствовала немалая доля искренности, но все же это была игра: тонкая и сложная.
Герцогиня, видимо, отдохнула достаточно, чтобы вспомнить о деле, которое привело ее в Мадрид.
Разумные мысли роились в голове аббата в течение часа. Затем Мари нежно посмотрела на него, встала с кресла, от быстрого движения пеньюар слетел с ее плеча, и…
И снова наваждение закружило и сшибло с ног, уволокло куда-то в небесные высоты.
Вернуться в реальность было трудно. Да и не хотелось туда возвращаться. Совершенно не хотелось. Легкая, сладкая дрема навалилась на аббата, и этого было вполне достаточно для того, чтобы ощущать себя счастливым. К тому же Мари в задумчивости гладила его по щеке кончиками пальцев.
- Ангел мой… я хотела бы попросить тебя об одном одолжении.
Полет из сладких грез в реальность занял один миг. Виной тому было слово «одолжение». И легкое изменение интонации любимого голоса.
Она смотрела на него выжидающе. И немного напряженно.
Мушкетер Арамис согласился бы, не раздумывая. Как не раз бывало. Первое, что вспоминалось – одолжение мушкетерской формы. Знал бы он тогда, для чего она ей потребовалась… То есть не «для чего», а «для кого» - для милорда Бэкингема. И все «одолжения» в итоге оборачивались весьма интересными историями, в которых он лично принимал участие на правах безмолвного свидетеля, которого использовали, даже не позаботившись предупредить его, во что он ввязывается.
Теперь он желал знать, ради чего он будет рисковать. Ибо «одолжение» наверняка заключало в себе изрядный элемент риска.
К тому же он стал на десять лет старше, и мог играть с ней на равных. Пусть не во всем, но все же…
Вместо ответа он притянул ее к себе и поцеловал.
Мари тихо ахнула и затрепетала.
Это был самый доступный способ переменить ситуацию с точностью до наоборот.
И он сработал.
На вопрос, заданный самым нежным тоном чуть позже, Мари ответила, не задумываясь и довольно подробно. А когда опомнилась, что сказала лишнее – было поздно.
- Мари, я не враг, я друг. И я хочу знать, ради чего тебе все это. Подумаем вместе. Возможно, я что-то подскажу тебе. Ведь я живу здесь уже какое-то время, и мне могут быть известны подробности, которых ты не знаешь.
Она замешкалась на секунду.
- Ты понимаешь, во что ввязываешься, прекрасный мушкетер?
- Понимаю. Вполне. Мари, я уже не мальчик. Ты мне доверяешь?
Она улыбнулась слегка. Стала серьезной.
- Да. Доверяю. Но это опасно. Ты – священник. И я не хотела бы…
- Мари, я иезуит. Орден не запрещает мне очень многого… если это послужит к вящей славе Господней.
- Иезуит… - задумчиво повторила она. Помолчала несколько минут. Рене не торопил ее.
Наконец, молчание было прервано.
- Хорошо. Ты прав. Было бы глупо не посвятить тебя в детали. Тем более, что без твоей помощи я вряд ли обойдусь…
***
Нельзя сказать, что для аббата д`Эрбле ее рассказ стал полным откровением. О чем-то его предупредил в конфиденциальной беседе ректор коллегии, о чем-то он догадывался сам, какие-то вещи были очевидными для любого думающего человека, который хотя бы немного интересуется вопросами большой политики. Непростые отношения Франции и Испании, личные пристрастия и антипатии первых лиц этих стран, расстановка сил в противоборствующих лагерях, роль английских дипломатов, тончайшие нити, на которых подчас висели судьбы многих людей – все это предстало в каком-то ином свете. Разумеется, Мари, как и всякий человек, не могла не внести в свой рассказ изрядную долю субъективизма. Лирика была отброшена в сторону. Мадам де Шеврез, не покинув ложа любви, с увлечением предалась своей второй страсти – политике. Голос был холоден, она улыбалась иначе, чем некоторое время назад. Не нежность, а цинизм. Или жалость. Или презрение. В зависимости от того, о ком шла речь.
Для начала она рассказала аббату, который слушал с предельным вниманием, о испанской партии при французском дворе. Каждому дала емкую, но исчерпывающе откровенную характеристику. Выходило, что довериться никому нельзя. И, как ни странно, по правилам склонен играть только самый страшный соперник – кардинал.
- Вы говорили, что писали ему, Мари?
- Да. Он ответил. Он сочувствует мне, но не может ничего противопоставить королевской воле.
- Не может или не хочет?
Мари усмехнулась.
- Я не могу решить. Понять, чего хочет Ришелье, можно только при личной встрече с ним. Я лишена такой возможности.
- Вы по-прежнему состоите в переписке с королевой?
Шевретта покачала головой. Досада, обида, сожаление – вот что было написано на ее лице в тот момент.
- Мы не общались уже очень давно. Я перепробовала множество способов… но у кардинала отличная разведка. Видимо, мои письма не достигают адресата.
- Вы можете предположить, что королева сама не желает отвечать вам?
У аббата была козырная карта, но он не спешил ее разыгрывать, потому что не знал, насколько сама Мари осведомлена о последних новостях из Франции. Если да – скажет сама. Если нет… но этого просто быть не может!
Мари вновь отрицательно мотнула головой.
- Мое первое получение как раз и будет направлено на то, чтобы вы помогли мне установить контакт с надежным человеком. Он сейчас здесь, но вот-вот отправится во Францию.
- Испания воюет с Францией. Не рискуйте лучше. Досмотр на границе очень строгий, любое сообщение фактически прервано. Частным лицам практически невозможно пересечь границу…
Герцогиня прижала пальчик к губам шевалье.
- Вот мы и подошли к вопросу, который меня сейчас крайне заботит. Рене, ангел мой, я на вас надеюсь. Действительно, вы правы. Но любую ситуацию можно обратить себе в пользу. Слушайте, что нужно сделать…
…Беседа в маленьком неприметном домике на другом конце Мадрида заняла не менее часа. Собеседником Рене был доминиканец лет сорока, с живыми, умными глазами. Его левую щеку пересекал широкий уродливый шрам, придававший лицу неприятное выражение. Впрочем, аббат не обращал на это обстоятельство никакого внимания: он прекрасно знал, при каких обстоятельствах монах заработал эту отметину.
- Значит, она ищет новый канал связи, потому что не доверяет старым?
- Да, брат Себастьян. У нее есть на то причины. Она написала Анне восемь писем, все они остались без ответа. У его высокопреосвященства отличная разведка.
Монах удовлетворенно улыбнулся.
- И вы согласились это организовать через свои каналы в Ордене, членом которого состоите?
- Да. Раньше это было проще сделать. Пока отец Коссен, духовник его величества, был жив, у нас имелся надежный человек прямо во дворце. Он мог свободно общаться с ее величеством, и столь же свободно посещать нашу общину на улице Сент-Антуан. Теперь все куда сложнее. Но ничего невозможного нет.
- Будьте осторожней. Вы в курсе, что мадемуазель Лафайетт впала в немилость, и король снова ухаживает за Мари д`Отфор?
- Да, мне сообщили об этом.
- Кто?
- Ректор коллегии. У нас состоялся довольно откровенный разговор. Я должен помогать герцогине, поскольку свое появление в Испании она не собирается афишировать. Исключительно частный визит. Никаких появлений при дворе или в домах лиц, которые широко известны. Это может навредить ей… и не только ей. Она и так натворила достаточно глупостей.
- Вы понимаете, что оказались между молотом и наковальней?
Молодой иезуит кивнул.
- Это был мой выбор, я вполне оцениваю возможные последствия своего решения.
- Уважаю ваше мужество. Но в данном случае вы ничем не рискуете. Выполняйте данное вам поручение. Даже если письмо герцогини не перехватят прежде, чем оно попадет в руки королевы, оно не принесет никакого вреда. Ее величество ныне не склонна к политическим интригам.
На губах аббата д`Эрбле появилась легкая понимающая улыбка.
- Я знаю об этом, и крайне рад такой перемене в настроении ее величества. Так я могу действовать?
- Разумеется. Как раз эту часть поручения вам надлежит выполнить быстро и четко.
- А дальше? Я новичок в такого рода делах, и нуждаюсь в руководстве. Но бывать здесь часто – означает навести подозрение на вас.
- Я сам вас найду, когда возникнет необходимость. Слава Богу, Мадрид – такой город, где в рясе монаха моего ордена ходит каждый пятый. Все усердно молятся и тут же с не меньшим усердием предаются пороку. В том числе и монахи. Вы давно бывали в борделе, аббат?
Вопрос был задан совершенно серьезным тоном. Ни малейшего тона лукавства или издевки ни в голосе, ни во взгляде.
Аббат д`Эрбле покраснел как девушка: быстрым, жарким румянцем.
- Ни разу за свою жизнь там не бывал: ни в Париже, ни тем более здесь!
- Да ну?
- Не было ни малейшей необходимости в подобных посещениях.
- Даже у мушкетера его величества, который не был связан священными обетами?
Рене покраснел еще сильнее.
- Говорю же: не было необходимости. Находились… куда более спокойные места…
Доминиканец кивнул с прежней серьезностью.
- Но с одним из таких мест познакомиться придется. В случае, когда вам срочно нужно будет связаться со мной, обращайтесь в заведение Кончиты Лопес по прозвищу Монашка.
- Той, которая соблюдает постные дни и в обязательном порядке направляет своих подопечных к мессе?
- Ну вот, а говорили, что не знаете!
- Об этом знает весь Мадрид!
- Вполне приличное место для господина, который желает развлечься, не привлекая к себе особого внимания. Даже если за вами будут следить, внутрь никто не пойдет. И контролировать не будет: в борделе один выход, Кончита вышколила всех… Найдите ее саму, и покажите ей вот этот перстень. Донья Кончита найдет меня в течение получаса…
…Дела закрутились так, что стало не до любовной идиллии.
Аббат д`Эрбле стал ушами, глазами и ногами мадам де Шеврез. Никуда не выходя из маленького домика, герцогиня с помощью своего верного рыцаря решала одну проблему за другой, устанавливала временно прерванные связи, отправляла письма. Писем было много, и адреса на них значились самые разные. Судя по ним, мадам де Шеврез имела весьма обширный круг интересов. Торговцы полотном во Фландрии соседствовали с первыми лицами Англии, Италии и Франции. Настоятели и настоятельницы монастырей, советники парламентов, стряпчие…
По ночам Мари теперь сидела за письменным столом, и на попытки обнять ее реагировала недовольным движением плеч. Правда, когда ей было нужно – тотчас вспоминала о своем помощнике, и ластилась к нему как кошка. Аббат не возражал. Но и в прострацию уже не впадал. Их сожительство все больше напоминало не встречу давних любовников, которые соскучились друг по другу, а законное супружество.
Если бы не ловкость Базена, то деньги, выданные аббату, давно бы закончились: Мари совершенно не представляла реалий жизни, которая кипела за стенами дома, и позволяла себе покапризничать по поводу отсутствия на столе любимых ею сладостей (то, что она любила, стоило баснословно дорого). Она почувствовала себя хозяйкой и вздумала устанавливать свои порядки. Командовать приходилось в основном Базеном, тот не деликатничал и пересказывал свои претензии Арамису.
Рене вяло отмахивался. Он устал. Раньше их с Мари связывала нежная привязанность друг к другу, никак не омраченная бытовыми трудностями. Деньги у Мари были всегда, и много: она и сама была в свое время богатой невестой, к тому же ее богатство преумножил первый брак. Покойному де Люиню перепали все владения, принадлежавшие Кончини, и затем их унаследовала молодая вдова. Теперь жить приходилось на скромные средства аббата, и иных источников дохода не существовало. Мари же и в бедности желала сохранять привычки аристократки, весьма и весьма затратные. Женские прихоти и недомогания, перепады настроения, откровенное раздражение, которое герцогиня то и дело срывала и на Базене, и на Рене… Раньше ничего подобного она себе не позволяла.
Зато степенью ее откровенности, часто цинично-безжалостной, можно было насладиться в полной мере.
***
- Граф Рауль-Диего Касанегра… - задумчиво протянула Мари, глядя в окно.
На Мадрид обрушилась непогода, с утра небо затянуло сеткой облаков, а к полудню непогода как следует разгулялась.
- Да, дон Касанегра… - Мари повторила это имя, точно желая подтвердить свое решение еще раз. - Рене, у вас есть возможность попасть к нему?
- Я немного знаю донну Марию, его жену, - сдержанно отозвался аббат после некоторой паузы.
- Отлично! – герцогиня не заметила паузу (для которой, признаться, были кое-какие основания) и незамедлительно оживилась. – Рене, мне нужно вытянуть из него некую сумму денег! Не такую большую, чтобы он отказал! Но… мне совершенно не хочется, чтобы он знал, что деньги для меня.
Раз – и герцогиня вновь превратилась в ласковую кошечку, ластящуюся к ногам хозяина.
- Чем я могу помочь в этой ситуации? Занять денег для себя лично?
- Нет! У меня есть идея получше… - Мари недобро улыбнулась, но тотчас ее лицо изменило выражение, стало вдохновенным. - Ах, Рене, что бы я без вас делала? Кому бы я еще доверилась?..
Одного взгляда на человека порой бывает достаточно, чтобы составить мнение о нем.
Человека, вышедшего из кареты, звали Рауль-Диего Касанегра, он носил графский титул, происходил из знатного и богатого рода и был советником Филиппа IV. Эта информация была известна всем.
Остальное аббат д`Эбрле с легкостью прочитал по лицу графа.
Выводы, которые он сделал, заставили его достать из кармана сутаны другую визитную карточку, которая была адресована госпоже графине Марии Касанегра. Карточку аббат сунул бойкой девушке-субретке, явно направлявшейся в нужную ему сторону, а именно – в покои госпожи. Сделав это важное дело, Рене прислонился к решетке и приготовился ждать.
Ждать пришлось считанные минуты. Графиня, видимо, имела причины впустить гостя без соблюдения каких-либо правил этикета, через маленькую дверь, предназначенную для прислуги. Да и сам разговор состоялся не в апартаментах донны Марии, а в комнатке камеристки.
Разумеется, девушка пыталась подслушать. Тщетно: оба собеседника соблюдали осторожность и говорили почти шепотом. Весь разговор занял не более десяти минут.
На улицу аббат вышел в глубокой задумчивости. Сведения, которые он получил от Мари, полностью противоречили тому, что ему сказала графиня. Чтобы принять решение, требовался совет знающего человека. В данном случае Рене в самом деле работал не на себя, а на герцогиню, поэтому бояться ему было нечего. Он направился к иезуитской коллегии.
Дон Игнасио принял его без промедления.
И здесь разговор не занял много времени.
Можно было возвращаться домой, но аббат пренебрег этой возможностью. Аббат д`Эрбле словно забыл о том, что его с нетерпением ждут, отправился в библиотеку, а затем – в фехтовальный зал. Привычный маршрут был несколько заброшен после возложенного на Рене «поручения». Запах книжной пыли, приветливая улыбка монаха, заведовавшего библиотекой, и характерное покашливание, которым он всякий раз сопровождал перечисление названий заказанных книг – все это после перерыва перестало быть рутиной и приобрело неожиданную свежесть. Два с лишним часа, посвященные подготовке к очередному диспуту, стали для аббата истинным наслаждением. И физическая нагрузка, от которой тело немного отвыкло, тоже принесла радость. Отец Карлос, учитель фехтования, искренне обрадовался появлению ученика и приятеля, который частенько помогал ему проводить уроки – ничего зазорного в этом не было, в Ордене оба находились на одной ступени посвящения, да и по возрасту не слишком разнились. Но каждому – свое: отец Карлос исполнял послушание, обучая слушателей коллегии искусству владения оружием, отец Рене совершенствовался в богословии, риторике и овладевал азами дипломатии – это тоже было послушание.
- Ищите варианты защиты, аббат, завтра я намерен дать вам хорошую взбучку! – смеясь, пообещал отец Карлос после окончания урока. Оба приятеля были мокрыми от пота и пребывали в превосходном настроении.
«Ищите варианты защиты»…
Эта фраза, сказанная вскользь, приобрела для отца Рене совершенно иной смысл.
Он поблагодарил за занятие, назначил время для следующего, переоделся и вновь направился к ректору коллегии.
Преподобный отец Игнасио занимался посадкой кустов жимолости в саду коллегии – садоводство было его страстью. Завидев своего подопечного, ректор неторопливо вытер руки о салфетку и приготовился слушать.
- Д`Эрбле, возникли новые обстоятельства?
Обращение по фамилии придавало разговору официальный тон. Обычно отец Игнасио предпочитал обращаться к аббату по имени.
- Да, ваше преосвященство. Вы сегодня днем отказали мне в моей просьбе, но я намерен вновь повторить ее. Уже с другими условиями. Мы можем использовать связи мадам де Шеврез при французском дворе в своих интересах. Помнится, вы упоминали о том, что не против познакомиться поближе с госпожой де Сенсе, подругой бедняжки де Лафайетт? Герцогиня не откажется содействовать в этом вопросе и наверняка сообщит что-то интересное о госпоже де Сенсе… в обмен на не менее интересные факты о графе Касанегра.
Ректор задумался. Затем медленно поднял глаза.
- Вижу, что моя краткая лекция пошла впрок. Отлично, Рене, отлично.
Лицо молодого священника сохранило прежнее невозмутимое, серьезное выражение, хотя похвала такого рода из уст отца Игнасио стоила дорого.
- Я хотел, чтобы вы сами пришли к этой мысли. Вы сделали это даже быстрее, чем я ожидал.
- Но это совершенно естественно! – пожал плечами аббат. – Маленький обмен любезностями.
- Я хвалю вас не столько за предложенный способ, сколько за выделенное имя. Да, госпожа де Сансе обижена тем, что ее удалили от королевы ни за что. Обида – отличный способ перетянуть ее на нашу сторону. Будучи близкой подругой мадемуазель де Лафайетт, она наверняка не оставалась в стороне от кое-каких дел, в которых бедняжка Луиза так помогала нам… Что ж, аббат, я согласен с вами. Маленький обмен любезностями. Нынче вечером я найду минуту сам приехать и поговорить с… вашей гостьей. Вашей очаровательной гостьей…
Тон, которым была сказана последняя фраза, не оставлял сомнений в том, что ректор отлично осведомлен о тонкостях взаимоотношений аббата и герцогини.
- Гостья очаровательна. Но… несколько утомительна! – неожиданно сказал Рене.
Ректор усмехнулся.
- Подождите четверть часа, пока я закончу работу. Полюбуйтесь этими чудесными растениями. Созерцание природы удивительно проясняет ум и дарит сердцу радость. А по поводу утомления… за все в мире приходится платить. Сейчас мы пойдем к казначею, и он выплатит вам кое-что в качестве моральной компенсации. Кроме того, наша беседа с донной Марией может затянуться до утра. Скажем, часов до пяти. Этого времени вполне достаточно, чтобы… отдохнуть. Кстати, я вспомнил почему-то. Нынче назначен большой королевский совет, граф Касанегра, который заинтересовал нашу очаровательную гостью, обязан на нем присутствовать. Как бы на него не напала икота в самый неподходящий момент: ведь мы будем говорить о нем…
Упражнение на концентрацию воли, показанное тем же отцом Игнасио месяца два назад, помогло: аббат д`Эрбле не покраснел, как это неизбежно должно было бы случиться. Последние фразы, произнесенные ректором коллегии, напрямую затрагивали личные интересы Рене и весьма прозрачно намекали на то, что обоюдная симпатия, возникшая между красавцем-французом и одной из ближайших подруг ее величества королевы Испании, не осталась незамеченной.
Графиня Касанегра принимала позднего гостя, сидя в широком кресле у себя в кабинете.
Донну Марию знобило. Несмотря на теплую погоду, в комнате стояли две жаровни с углями. Молодая женщина куталась в большую шаль, глаза ее блестели так, как это обычно бывает при начале простуды.
Ректор угадал – симпатия между графиней и шевалье, несомненно, существовала, но причины следовало искать совсем в другой области человеческих отношений. Куда более прочной, чем любовные страсти. Хотя разговор шел именно о любви.
- Почему он не написал? – спрашивала испанка, в волнении теребя концы шали. – Не захотел? Он забыл про меня?
Аббат покачал головой.
- Он все помнит, не сомневайтесь. Но после произошедшего считает, что лучше подавить свое чувство. Он уверен, что его нынешнее уродство возмутит вас, и вы будете лишь жалеть его – в лучшем случае. В худшем же отшатнетесь, а такая реакция для него равносильна смерти. Дайте ему время осознать, что, в сущности, ничего не изменилось.
Донна Мария опустила глаза.
- Неужели ему так досталось, что он изменился до неузнаваемости? – прошептала она.
- Разумеется, он изменился. Я не скажу, что это прежний красавец. Но ведь вы любите не лицо, донна Мария…
Слабая улыбка возникла на губах женщины.
- Не лицо. Душу. Лицо – ничто, если в нем не отражается душа. Надеюсь, душу не изуродовали?
- Ему трудно. И ему не хватает вас… - просто ответил Рене. – Он вас любит по-прежнему, иначе давно бы уехал. Оставаться здесь ему опасно. Его разыскивают люди Оливареса, он вне закона. Как ни странно, нынешнее его состояние идет на пользу делу, которому мы все по мере сил помогаем. Он почти никуда не выходит. А если и выходит, то его не узнают. Он выглядит теперь старше своих лет, он поседел, он все еще не восстановился окончательно.
Донна Мария серьезно кивнула.
- Аббат, я знаю, что вы были мушкетером.
- Да, сударыня.
- И вы помогали королеве Анне.
- И это правда.
- Вы иезуит.

Кончики ее пальцев коснулись щеки шевалье. Легко и… нежно.
Говорить было невозможно. Но они так долго знали друг друга, и так легко читали невысказанное по мимике, тончайшим изменениям во взгляде…
«Вы врете, шевалье»
«Вру».
«Ради чего? Неужели вы… с ней? Когда я…».
«Допустим».
Ресницы герцогини предательски задрожали. Одно мгновение – не более.
«Вам надо, чтобы я подтвердила?»
Непроизнесенный вопрос был настолько очевиден, что аббат не выдержал – опустил глаза. И покраснел. Когда он пересилил себя и вновь взглянул на свою возлюбленную – Мари слегка улыбалась. Нежно и понимающе.
«Да, Мари. Надо. Очень надо».
«Потом объясните? При встрече…»
«Конечно».
«И будете просить прощения?»
«Буду!»
Она улыбнулась чуть более откровенно – уже не только уголками губ.
«Вы меня любите?»
Будь он проклят, если соврет!
«Да».
Любит.
«И я тоже».
Бесконечно долгий, влажный, полный теплоты взгляд. Появившийся в тот момент, когда ожидать его было невозможно. При самых неподходящих обстоятельствах.
Ах, Мари, Мари… Вы всегда верны самой себе. Сумасбродны и непредсказуемы.
- Да! – сказала она твердо. – Он похож на того человека, которого я видела. Прядь волос могла прилипнуть к щеке. Сами видите – в темноте ее можно принять за неровность на коже… Но письма?.. – она запнулась, как бы пребывая в растерянности, и с присущей ей живостью воскликнула. - Письма были точно!
- Эти? – с самым кислым видом спросил дон Роберто.
Мари повертела в руках конверты.
- Да, эти! – живо ответила она. – Вот это, синее, я запомнила очень хорошо. На нем был вензель королевы.
Синее письмо в самом деле было с вензелем королевы.
Кислым стало не только лицо дона Роберто.
Письма были довольно любопытны, но содержали совсем не ту информацию, которой от них ждали.
В письме королева просила некого французского ювелира скопировать для нее пару украшений королевы-матери Марии Медичи, и найти способ переслать колье и серьги ей. Мол, она вынуждена была продать эти заметные драгоценности, чтобы получить наличные деньги, и если это станет известно – ее ждут неприятности.
Письма, написанные рукой донны Марии, были адресованы ее дальней родственнице, настоятельнице монастыря ордена святой Урсулы. В первом она заказывала обедни за себя, своего мужа и своих детей – тон послания был официальным. Во втором, личном, графиня раскаивалась в том, что допустила супружескую измену и испрашивала разрешения накануне Петрова дня посетить обитель и пожить там месяц – другой с целью замолить свой грех. Указывала молодая женщина и имя виновника своего грехопадения.
Мари посмотрела на своего возлюбленного с жалостью.
Отец Игнасио – с разочарованием, граничащим с презрением.
Дон Роберто – с пониманием.
- Вы свободны, аббат! – со вздохом распорядился дон Роберто. – Ступайте, и не волнуйтесь. Письма будут переданы по назначению.
- Но… граф узнает, что случилось! – аббат постарался, чтобы в его голосе прозвучала глубокая тревога.
- Мы ему все объясним! – не глядя более на своего подопечного, через плечо бросил отец Игнасио. – Ступайте домой, Рене, и завтра в десять будьте у меня…
Мари ничего не сказала.
***
…Дома на кровати лежала записка, написанная торопливым почерком, так хорошо знакомым аббату.
Рене позволил себе прочитать ее не раньше, чем вернулся посланный на разведку Базен. Слуга пребывал в шоке: его отправили не куда-нибудь, а в храм греха, в бордель, где живут блудницы! Причем отправили с таким выражением лица, что какие-либо комментарии были неуместны. Господин явился поздно, мрачнее черной тучи, почему-то в рясе доминиканца, обувь его пребывала в самом плачевном состоянии. На робкий вопрос: «Где ваш плащ, сударь?» аббат только пожал плечами.
Затем он знаком, перенятым от господина Атоса, дал понять, что ему требуется бутылка вина и полная тишина в доме.
Оробевший Базен видел своего хозяина в подобном состоянии всего раз или два за все время, что находился у него в услужении. Он прекрасно понимал, что лучше слушаться беспрекословно.
В борделе Базен так и не побывал – его остановили у порога, и заставили ожидать ответа на написанную его господином записку. Ради справедливости не можем не ответить, что почтенный мэтр Базен, подпирая спиной стенку «срамного дома», испытывал величайшее желание хотя бы одним глазком заглянуть внутрь и посмотреть: как оно там…
Запретный плод всегда сладок.
Потому Базен был весьма разочарован, когда к нему подошла женщина средних лет, весьма красивая, но одетая со строгостью монахини, и протянула маленький конвертик, предназначавшийся господину, а следом - маленький кошелек, предназначавшийся слуге. Вознаграждение Базен поначалу благочестиво намеревался оставить в церкви, но затем пересчитал монеты, понял, что ему перепала кругленькая сумма – и решил, что не только оставит все себе, но и не скажет ни о чем хозяину.
Хозяин, впрочем, и не спросил ни о чем. Распечатал конверт, прочитал записку. Бледное лицо озарила улыбка.
К сумме, полученной от дамы в мантилье, прибавилось еще некоторое количество монет.
Но главной радостью дня для Базена было не неожиданно привалившее прибавление к капиталу, который он старательно собирал. Госпожа герцогиня уехала! Уехала насовсем, о чем сама сказала Базену, который с невероятным рвением помогал ей собирать вещи.
По такому случаю Базен позволил себе невероятный поступок: стянул из продуктовых запасов бутылочку прекрасного вина, пару бисквитов и, нагрузившись этим, отправился в гости к соседскому слуге, с которым приятельствовал.
Аббат его отсутствия даже не заметил.
Рене д`Эрбле несколько раз перечитал записку. Растерянно посмотрел на пламя, плясавшее в камине.
Затем аббат присел к столу, взял перо, несколько листов писчей бумаги, зажег свечи и принялся писать что-то, бормоча себе под нос и время от времени отщелкивая пальцами некий ритм.
Аббат первый раз за последние несколько лет писал послание не в прозе, а стихами…
***
Разговор с ректором коллегии, состоявшийся на следующее утро, растянулся надолго. Так надолго, что Базен три раза вынужден был разогревать обед, ожидая хозяина.
Хозяин вернулся с лицом несколько бледнее обычного, но весьма довольный собой и миром.
- Базен, укладывай вещи. Мы уезжаем.
Про грядущие перспективы поездки в Рим и про то, что его господин делает стремительную карьеру, Базен был наслышан немало – и не от самого аббата, разумеется. Поэтому он рьяно принялся за дело, попутно бормоча себе под нос заученные про запас фразы на итальянском языке, которые наверняка пригодятся исполнительному слуге.
Некоторое время Рене не замечал его бормотания. Затем прислушался.
- Вы учите итальянский, Базен? Зачем вам это?
- Затем, сударь, - с почтительным поклоном ответил Базен, - что мы отправляемся, наконец, в Италию, где вас рукоположат в сан епископа, вы будете таким знатным вельможей, и князем церкви… Вы ведь оставите меня в услужении? Я согласен и на половинное жалование!
Упитанная физиономия Базена сияла от восторга.
Рене вздохнул:
- Базен, друг мой, вам приятно было бы оказаться снова во Франции?
- Да, сударь, я был бы не против. Говорят, что итальянцы – сущие плуты, и честному человеку в их стране приходится трудновато. Но ради удовольствия служить вам я поеду куда угодно, и окажусь полезным, будьте уверены!
Аббат еще раз вздохнул, но слуга не обратил на это внимания.
- Базен, вы говорите искренне?
- Да, сударь! – с жаром подтвердил Базен, продолжая сиять.
- Ну, так мы едем во Францию… - самым ласковым голосом заявил Рене с тем выражением лица, которое было так свойственно мушкетеру Арамису.
- Зачем, сударь?
- Затем, что в епископы меня рукоположат не в этом году. И даже не через год. Думаю, Базен, что этого события придется подождать достаточно долго. Но, друг мой, ты клялся не оставить меня в беде. За твои добрые намерения я хочу забыть о вырвавшихся у тебя словах о половинном жаловании…
Базен соображал долго.
Потом с выражением покорности на лице сказал робко:
- Так вы не будете епископом?
Рене расхохотался.
- Буду, Базен, непременно буду.
Базен тяжело вздохнул:
- Ох, сударь. Лучше бы вы оставались мушкетером, и не морочили мне голову.
Аббат д`Эрбле продолжал хохотать до слез.
- А что, Базен, это мысль! Я непременно подумаю! Быть мушкетером лучше, чем епископом!
Смех аббата был так звонок и заразителен, что Базен не выдержал и рассмеялся тоже.
Отсмеявшись, слуга и господин принялись укладывать вещи вместе – в полном согласии друг с другом.
- Я пошутил, Базен! – сказал аббат через некоторое время. – Я не стану больше мушкетером, даже не рассчитывай на это. Но для того, чтобы я получил сан епископа, мне потребуется твоя помощь.
- Как не помочь, сударь. Я уже понял, что без помощи вы мало чего добиваетесь.
Аббат не рассердился на дерзкие слова. Он улыбнулся и ответил:
- Пожалуй, ты прав…
И засунул в дорожный баул свою сутану.

История десятая. Про то, что некоторые мужчины – до старости мальчишки.

Первый месяц занятий после каникул – самый тяжелый. Особенно, если лето решило задержаться, и на дворе стоит совершенно не сентябрьская, а июльская погода.
Заниматься чем-либо, когда в окна бьют ослепительные солнечные лучи, а с реки доносятся веселые голоса прачек и плеск воды – просто невыносимо.
Единственным утешением для школяров было то, что три раза в день наступали двухчасовые перемены – завтрак, обед и ужин. Пока что в расписании не значились несколько дисциплин, и занятия заканчивались раньше. Неплохо проходило время и на уроках фехтования, которые шли не в зале, а на свежем воздухе.
Отца Эжена, сломавшего ногу, заменял отец Рене – один из трех новых преподавателей, пополнивших педагогический состав колледжа, пока шли каникулы. Вообще-то он вел риторику, но когда возникла необходимость подмены, охотно вызвался выручить незадачливого коллегу.
Луи-Бастьен де Картье, слушатель предпоследнего курса, до первого урока в нынешнем учебном году считал себя весьма недурным фехтовальщиком. Во всяком случае, ему частенько случалось пробить защиту отца Эжена. Неоднократно выигрывал он и соревнования по фехтованию, которые регулярно проводились в колледже. Но теперь юноша чувствовал себя как истязаемый грешник, которого жарят на сковородке. У него уставали руки, у него перехватывало дыхание. И не только у него. На нового педагога втихомолку жаловались все.
- Передохните, Картье.
Злясь на самого себя, Луи-Бастьен присел на скамеечку у стены и положил шпагу на колени. По лбу струился пот. Сейчас бы окунуться в речку и поплавать немного…
- У вас слишком тяжелый клинок, Луи. Я наблюдал за вами, и пришел к выводу, что вашей руке пока требуется более легкая шпага. Сейчас передохнем, и вы попробуете вести бой моей рапирой, а мне отдадите свою. Также не помешало бы проверить баланс у вашего клинка. Проблема может быть еще и в том, что центр тяжести смещается.
Луи кивнул. Дыхание все еще не восстановилось.
- Пожалейте его, отец Рене! – подал голос Теофиль де Вильруа, сидевший не на скамейке, а на траве. – Смотрите – он сейчас упадет в обморок как барышня, затянутая в корсет!
Все засмеялись.
Фехтованием занимались по два спаренных часа в неделю, группами по четыре человека.
Сегодняшняя пара была последней в расписании и для студентов, и для преподавателя.
- Пожалею! – неожиданно серьезно согласился отец Рене, поднимаясь с места и сдергивая с волос кожаный шнурок, который стягивал длинные локоны – чтобы не мешали движениям. – Господа, невыносимо душно. Не отлучиться ли нам на речку?
Вся четверка озадаченно примолкла.
- А не заругают? – спросил самый осторожный, Марсель Тисье.
- Не заругают. Вы же не сами удрали, а ушли со мной! – отец Рене пожал плечами. – Ну, кто согласен с моим предложением – быстро переодеваться, и через пять минут чтобы были здесь…
Не отказался никто. Ни послушный тихоня Марсель, ни задира Николя де Боде, ни педантичный Луи-Бастьен, ни добродушный здоровяк Филипп де Понсар.
Купание удалось на славу. Наплававшись и нанырявшись вволю, все пятеро разлеглись на теплом песке.
- Отец Рене, вы здорово фехтуете! Брали частные уроки? – осмелился спросить Луи-Бастьен.
Священник чуть улыбнулся. Сказать правду – означало привлечь к себе слишком много ненужного внимания. Он и так, пожалуй, позволил себе лишнее: сначала уроки фехтования, теперь вот эта прогулка до реки… Но сидеть в келье порой было невыносимо, все книги в библиотеке оказались более-менее знакомыми, а в окрестностях коллегии не нашлось ни единого знакомого дворянина. Тишина, захолустье, провинция. Правда, его родная провинция. Лангедок. Его родители происходили именно отсюда. Он сам выбрал эти края для своей «ссылки». Хотелось отдохнуть, расслабиться и ни о чем не думать. История, приключившаяся в Мадриде, далась ему слишком дорого. Нужно было на какое-то время скрыться, спрятаться, привести в порядок мысли и чувства.
К тому же теперь достаточно долго не приходилось ждать никакой милости от начальников. И того довольно, что он остался целым и невредимым. А еще – того, что за спасение Луаре ему выплатили достаточно кругленькую сумму. Ришелье умел ценить преданных ему людей по достоинству. В Париже, где аббат провел не более суток, ему дали понять, что его ловкость оценена по заслугам, и он может рассчитывать на куда более весомое вознаграждение, чем деньги.
О нем не забыли ни там, ни тут. Но и те, и другие решили дать ему возможность: кто – хорошенько подумать о своем поведении, кто - передохнуть после встряски.
Передохнуть… Здесь было невыносимо скучно.
Ни одного человека, который был бы ему близок. Довольно небогатая библиотека. И полное отсутствие светской жизни.
Из преподавателей он был самым младшим.
Признаться, с этими мальчишками он чувствовал себя куда комфортнее, чем с кем-либо из новых коллег.
- В Париже? – продолжал допытываться Луи-Бастьен.
- В Париже! – признался аббат. Сейчас начнется шквал расспросов. Для каждого из этих юношей Париж был святым местом, городом, где сбываются надежды.
- В Париже у меня живет дядя… - мечтательно протянул Марсель, и тут же густо покраснел. Рене его прекрасно понимал: он счел нужным внимательно ознакомиться с личными делами каждого из своих учеников, и знал, что господин Тисье – всего лишь сын богатого торговца полотном, не так давно купившего себе дворянский патент и землю, дававшую право на получение титула барона. Целестин Тисье держал самую видную полотняную лавку на улице Сент-Оноре, и мушкетер Арамис неоднократно покупал у него то одно, то другое. Но говорить об этом аббат не собирался, щадя самолюбие юноши. Право, непонятно, чем теперь дорожить: длинным списком благородных предков или тем, что у тебя в кармане есть деньги.
- У меня тоже в Париже родственники!
- И у меня!
- А у меня в Париже невеста! – хихикнул Николя. – Правда, я ее никогда не видел… Но мой отец когда-то спас жизнь ее отцу, и тот пообещал выдать свою дочку замуж… за меня.
- А как же Дениза? – вскинулся Луи-Бастьен, и тут же прикусил язык.
Николя только вздохнул и молча уставился на воду. Видно было, что ему в один миг жизнь стала не мила.
Зато отвлеклись от темы Парижа.
Филипп, ради забавы, швырял в воду плоские камушки – любимая игра мальчишек в любой стране.
- Отлично, Понсар, отлично! – неожиданно одобрил аббат, набирая целую пригоршню камней. – Хорошее занятие, продолжайте. Только не выворачивайте так кисть, будет лучше получаться.
Все замерли. Непонятно было: издевается педагог или нет. Вообще, было не совсем понятно, как себя вести в присутствии взрослого. Потому и разговор не клеился.
Но когда этот самый взрослый устроил соревнования по швырянию камушков в воду, и когда на голову выигравшего Николя был водружен импровизированный венок из листьев папоротника – словно рухнула незримая стена, мешавшая разговаривать и общаться.
Окунувшись напоследок, все пошли по направлению к зданию колледжа и коллегии.
У кабачка мэтра Рюсто четверка остановилась. Друзья посмотрели на Марселя. Марсель утвердительно кивнул.
- Ваше преподобие… мы хотели… - замялся Николя. – Короче…
- Чему я вас учу, шевалье? – хмыкнул аббат. И полез в карман за деньгами. К счастью, пара пистолей там обнаружилась.
Все засмеялись и ввалились в трактирчик. Господам студентам был выделен отдельный закуток, куда незамедлительно подали вино, сыр, зелень и жареного цыпленка. Филипп протянул было руку к своему стакану и собирался начать трапезу, как на его плечо легла ладонь аббата.
- Кто будет читать благодарственную молитву?
Юноша смутился и часто заморгал. Остальные покатились со смеху.
- Ну, вы его подловили, сударь! Он никогда не терпит, пока остальные молятся!
Покончив с благочестивым занятием, все пятеро с аппетитом принялись за еду.
- Похоже, вы здесь завсегдатаи! – констатировал факт аббат.
Марсель вздохнул.
- Поневоле, - пробормотал он.
Тонкие брови аббата д`Эрбле чуть дрогнули.
- Сказали «а», говорите «б»! – сказал он. – Почему «поневоле»?
- Дороговато ужинать здесь каждый день! – признался более смелый и куда менее деликатный, чем Марсель, Луи-Бастьен. – А приходится. Иначе будешь голодом сидеть.
- Но ужин?
- А вы видели, чем нас кормят? – презрительно скривил губы Марсель. – На нас каждый денье экономят! Вчера даже хлеб оказался с плесенью! Ладно, когда с плесенью сыр – но хлеб? А ведь мы уже не школяры, а студенты, за нас платят родители!
- Вы уже получали жалование, отец Рене? – без обиняков спросил Луи-Бастьен.
- Нет, но должен.
- Вам его задерживают, не так ли? Приготовьтесь к тому, что будут задерживать постоянно. То одно приключится, то другое. Ведь деньги распределяет сам ректор, и жалования выплачиваются из общего фонда.
Плотину недоверия окончательно прорвало. Заговорили все четверо: с жаром, с обидой, перебивая друг друга, забыв о тех самых правилах риторики, которым их учил присутствующий за столом преподаватель.
- Вы здесь новый человек!
- Вы многого не знаете!
- А мы здесь шестой год учимся!
- Это надувательство!
- Мы жаловались, но нам не верят!
- Приезжала проверка, так ничего не подтвердилось!
- Телесные наказания запрещены, а Николя в прошлом году так досталось, что у него шрам во всю спину!
- Мы получаем светское образование, а нам вменяются все те правила, что и у тех, кто учится на священника!
- А ректор – просто… - Николя запнулся, но тут же подобрал приличное слово в своем лексиконе, и деликатно закончил, - скотина порядочная.
На секунду все замолчали, и отец Рене этим воспользовался. Лицо у него было… странное. И страшное. Луи-Бастьен, посмотрев на аббата, почему-то понял без долгих объяснений, что они правильно доверились этому священнику, который одинаково хорошо владел и острым словцом, и острым клинком.
- А ну-ка, не все сразу! – негромким мелодичным голосом остановил аббат общий галдеж. – Марсель, рассказывайте, остальные дополнят…
Марсель глубоко вздохнул и начал рассказывать...
…Вечером им никто ничего не сказал. Не попенял за отлучку, и отсутствие господ студентов на ужине тоже вроде как было не замечено. Привратник впустил их назад, и с благодарностью принял сунутый ему в ладонь полупистоль. Награда за слепоту и немоту была более, чем достаточная.
Но утром следующего дня аббат д`Эрбле получил возможность убедиться, что стены в коллегии имеют глаза и уши.

Коллегией вот уже пятый год руководил Морис де Фоссо: личность примечательная хотя бы потому, что он был довольно близкой родней казненному коннетаблю Монморанси. Происходя из младшей ветви столь знатного и уважаемого рода, господин де Фоссо быстро выдвинулся, сделал неплохую карьеру… но затем оказался в немилости, и был отправлен в «почетную ссылку».
Преподобному де Фоссо в ту пору исполнилось не то сорок пять, не то сорок шесть лет. Он был невысок ростом, но довольно широк в кости, отчего производил впечатление человека, твердо стоящего на своих коротеньких и заметно кривоватых ногах. Впрочем, сутана скрывала этот недостаток. Злые языки пошучивали, что вся красота, отпущенная на целое поколение Монморанси и их кровных родственников, досталась блистательной Шарлотте Монморанси, а остальные распределили между собой жалкие крохи. Доля истины в этой грубоватой шутке присутствовала, и изрядная притом. Белокурая красавица Шарлотта, жена принца Конде, была ослепительно хороша собой и в сорок лет, зато прочие представители семейства статью и привлекательностью похвастаться не могли. Морис исключением не был: глубоко посаженные темные глаза, слегка крючковатый нос, чрезмерно массивная шея и тяжелый подбородок.
Вставал ректор рано и имел обыкновение уже с первыми петухами приниматься за дела. Все вопросы в коллегии и колледже решал он – единолично, обладая всей полнотой власти. У остальных выбора не оставалось: иерархия Ордена иезуитов и строгий, почти воинский устав, исключали всякий ропот и попытки бунта.
Набросав несколькими штрихами внешний облик и происхождение ректора коллегии, приступим к описанию того, что происходило в апартаментах, принадлежащих преподобному Фоссо, ранним утром 17 сентября 1638 года.
Ректор занимал половину второго этажа в левом крыле коллегии.
В личных покоях г-на де Фоссо бывал не каждый. Но аббат д`Эрбле был нынче утром удостоен этой чести.
Правда, он предпочел бы отказаться от посещения начальства во внеурочное время. Часы на колокольне только что пробили половину шестого утра.
Черные глаза ректора насмешливо оглядывали фигуру подчиненного.
- Хороши, ничего не скажешь… - проговорил г-н де Фоссо, усаживаясь в кресло – как раз напротив вытянувшегося в струнку аббата.
Аббат хранил молчание. Крыть было нечем: он попался за дело, хотя и не совершил ничего противозаконного. Крамола заключалась в том, что Рене д`Эрбле возвращался с реки. Он не удержался от соблазна начать день с купания. Встретить кого-либо на своем пути он не рассчитывал, а потому вид имел самый легкомысленный: отсутствие в наряде лишних деталей, как то – камзола и чулок, распахнутая на груди белая легкая рубашка из тонкого батиста с щегольским воротничком из фламандского кружева, туфли с серебряными пряжками одеты прямо на босу ногу, перехваченные сзади шнурком влажные волосы. На щеках горел яркий румянец, делавший лицо молодого священника невероятно привлекательным. Словом, дамы из салона мадам де Рамбуйе разом решили бы, что столь очаровательного мужчину они еще не видели. Но г-н де Фоссо не был дамой, и вообще – у него имелись свои соображения по данному поводу.
Кто ж знал, что ректор – птичка ранняя, и в утренние часы способен сидеть у окна, попивая вино?
- Аббат, я не знаю, какие порядки существовали у вас в колледже, но я намерен довести до вашего сведения, что не потерплю ни малейшей распущенности в заведении, которым руковожу. Посмотрите на себя в зеркало…
В голосе ректора клокотал гнев и раздражение.
Аббат, чуть усмехнувшись, подошел к большому венецианскому зеркалу, и демонстративно неторопливо расправил воротничок и поправил рубашку, несколько выехавшую из-под широкого кожаного пояса, стягивавшего талию. Затем стряхнул на ковер пару травинок, прилипших к ногам – разумеется, при входе в апартаменты ему пришлось снять туфли, сменную обувь ему никто не предложил, и Рене вынужден был стоять босиком. Наконец, распустил волосы, тряхнув головой, чтобы они легли на плечи как положено.
- Ваша милость, в столь ранний час я не предполагал встретить кого-либо из педагогов и воспитанников на своем пути. До подъема еще довольно времени, чтобы я…
- Молчать! – рявкнул ректор, и что есть силы дал кулаком по столу. – Мальчишка! Как вы себя ведете и что вы себе позволяете! Здесь вам не Париж, и на вас уже нет плаща мушкетера, чтобы строить из себя непонятно кого!
Аббат состроил на лице самое кроткое выражение и покорно опустил глаза.
Он прекрасно понимал, что последует дальше. Подобные взбучки всегда приводили его в состояние холодного бешенства, и заканчивались, как правило, очень плохо для того, кто смел воспитывать Рене д`Эрбле, не имея на это достаточных прав. Г-н де Фоссо – не имел. Особенно после того, что вчера вечером рассказали мальчишки.
- Вы преподаватель, и не забывайте об этом. Будьте любезны постоянно иметь приличный вид и ходить в духовном платье за исключением тех случаев, которые предусматривает устав колледжа. Будьте любезны не опаздывать на утренние и вечерние богослужения…
«Началось…» - тоскливо подумал Рене, и принялся считать шашки паркета у себя под ногами.
- Я бы был крайне признателен вам, если бы вы вспомнили, сколько вам лет, и начали вести себя сообразно своему возрасту.
Аббат постоянно слышал эту фразу, что не мешало ему периодически забывать, сколько же ему лет.
- Извольте в дальнейшем ограничивать общение со своими воспитанниками рамками уроков.
- Я – куратор курса, и хотелось бы вам напомнить…
- Я не давал вам права голоса, аббат! Слушайте меня и не перебивайте. Я достаточно наблюдал за вами, чтобы сделать некие выводы. Неутешительные для вас и прискорбные для коллегии в целом. Вы чудовищно легкомысленны…
Легкомысленность, надо полагать, заключалась в том, что он взял на себя труд провести несколько диспутов, памятуя о тех, в которых сам постоянно принимал участие, будучи студентом. Диспуты давали возможность оценить уровень знаний и красноречия куда полнее, чем традиционные лекции и семинары, выявляли лидеров и отстающих. К диспутам готовились даже самые законченные лентяи, потому что подобная форма занятий исключала необходимость тупой зубрежки и заставляла мыслить самостоятельно. Диспуты были обычным делом в других коллегиях. Но, видимо, г-н де Фоссо об этом забыл… или не желал помнить.
- Вы ленивы…
Потому, что он просил ставить свои занятия в середине дня или ближе к вечеру?
- Вы неблагодарны…
Про традицию собирать коллег на обед в честь своего прибытия он слышал, но пока у него просто не было ни денег, ни времени, чтобы ее соблюсти как должно.
- Вы позволяете себе панибратски снисходительное отношение к отдельным воспитанникам…
Ага, не иначе, как доложили про вчерашнюю прогулку…
Шашки на паркете закончились. От стола до окна их было тридцать две – в восемь рядов, остальное скрывал ковер. Аббат испытывал мучительное желание съязвить в ответ: он прекрасно знал цену окружающей его роскоши, разительно контрастировавшей со спартански неприхотливой обстановкой остальных помещений.
Но начальство есть начальство, а привычка к острословию могла бы сейчас только навредить.
Потому Рене начал по второму кругу считать шашки паркета.
Экзекуция была закончена без трех минут шесть.
- Ступайте, сын мой… - взмах руки ректора, видимо, должен был изображать благословение. – И помните то, что я вам сказал…
Аббат поклонился с безукоризненной вежливостью. И даже не без удовольствия.
Испортить настроение начальству все же удалось, причем не произнося при этом ни единого слова. Как мы уже упоминали, ректор не блистал красотой. Но мы не упомянули, что он прилагал все усилия, чтобы выглядеть презентабельно и производить благоприятное впечатление на окружающих – в том числе, разумеется, и на дам. Г-н де Фоссо завивал локоны, душился, выщипывал брови и не брезговал воспользоваться ароматическим тестом, отбеливающим кожу и придающим ей приятный вид – словом, каждый день проводил не один час у зеркала.
За Рене д`Эрбле все или почти все сделала природа… и сделала так, что г-н де Фоссо лишь завистливо вздохнул, глядя на то, как негодный подчиненный, тут же забыв про взбучку, перебегает внутренний дворик коллегии, торопясь успеть принять «надлежащий педагогу вид» до начала утренней мессы. У него в распоряжении оставалась едва ли четверть часа на эту процедуру.
За четверть часа до полудня прозвонил колокол, возвещающий начало большой перемены. Перерыв в занятиях был делом святым – не менее святым, чем ежедневное посещение мессы и еженедельное причащение. Студенты отправились кто на обед, кто в библиотеку, кто по своим делам.
У педагогов тоже был перерыв, который каждый использовал по личному усмотрению.
Аббат д`Эрбле сидел за столом у окна и просматривал списки успеваемости своих подопечных. Двадцать две фамилии. Те, кто уже закончил основной гимназический курс, и остался в колледже более детально и основательно постигать основы философии. Пять фамилий помечены сбоку значком, обозначающим «уделите особое внимание».
В преподавательскую зашел ректор. Как то и полагалось по правилам, все встали, но при этом отец Бернар продолжал выставлять в ведомость отметки, отец Ноэль не прекратил тихо беседовать с отцом Рудольфом, а отец Сильван, который нынче утром служил мессу, лишь на несколько секунд вышел из своего полусонного состояния. Все было привычно и доведено до автоматизма.
Преподобный Фоссо скользнул взглядом по рядам своего воинства. Несколько дольше и внимательней вглядывался в провинившегося аббата д`Эрбле. Рене демонстративно прошел к доске с объявлениями: строгая сутана, тщательнейшим образом выглаженная, белейший шелковый воротничок, скромное серебряное распятье на груди, аккуратно причесанные локоны. Вид, приличный уважаемому педагогу и человеку со вкусом.
- Господа, - голос ректора заставил всех поднять головы. Отец Сильван незамедлительно проснулся и придал своему лицу выражение неподдельного энтузиазма. – Господа, известие из Парижа. У французского трона есть наследник. Королева родила дофина! Здоровый, крепкий ребенок. Слава Господу и святым его, слава Пресвятой Деве!
Все онемели от неожиданности.
- С завтрашнего дня вплоть до понедельника занятия отменяются. Сегодня вечерние пары проводите по своему усмотрению. Готовится праздничная месса… и праздничный обед. Будет выдано дополнительное вознаграждение особо отличившимся ученикам и наставникам. Кураторов курсов приглашаю к себе сразу после окончания вечерней мессы – нужно обсудить план праздника и сценарий мистерии.
Все онемели от неожиданности.
Наконец, отец Сильван, опомнившийся первым, закричал «Ура!».
На него укоризненно посмотрели – несдержанность не приветствовалась, но когда это одинокое «Ура!» подхватил ректор…
Через полчаса новость знали все. И тоже кричали «Ура!» - кто из патриотических чувств, кто по случаю отмены занятий.
Аббат д`Эрбле радовался от всей души. Но радость отнюдь не сделала его слепым.
Он прекрасно видел, что преподобный отец Морис де Фоссо имел весьма кислый вид. Объявив радостную новость и озадачив всех проблемой подготовки к празднику, ректор удалился к себе под предлогом легкого недомогания. Но, скорее всего, его «недомогание» имело причины политического свойства: рождение наследника престола лишало Гастона Орлеанского всяких надежд на трон. Стало быть, ректор втайне поддерживал испанскую партию французского двора.
Но какую пользу можно было извлечь из этого открытия? Аббат пока не знал. Как не мог решить для себя и главный вопрос: стоит ли ему ввязываться в очередную неприятную историю, на сей раз – исключительно внутри Ордена? Он лучше, чем его ученики, понимал, что достаточно бессмысленно пытаться скомпрометировать кого-либо, стоящего на достаточно высокой ступени в иерархии иезуитского ордена. Бесполезно воевать с ним – все неблаговидные деяния будут истолкованы как шаги «к вящей славе Господней». К тому же у г-на Фоссо наверняка имеются сильные мирские покровители – раз уж он принадлежит к столь знатному роду. Заступничество сильных мира сего, благоволение со стороны провинциата – нет, такие стены практически неприступны.
Мальчишек было жаль, но и себя пожалеть стоило тоже. Ему было сказано «Не высовывайтесь!». Он намерен следовать этому совету…
Однако, не всякое благое намерение можно выполнить…
Было решено отправить гонца к мэтру Жиберу, который уже лет двадцать зарабатывал на жизнь тем, что организовывал «огненные забавы» во всех окрестных замках и на городских праздниках. Новость в коллегии получили одними из первых, и была надежда, что почтенный мастер не завален пока срочными заказами.
Поручение, разумеется, дали аббату д`Эрбле. Не только потому, что он был самым молодым преподавателем в коллегии – аббат, как всем было известно, имел честь наблюдать не один фейерверк в Париже, и явно больше смыслил в том, как именно должен выглядеть салют в честь рождения дофина.
Рене только усмехнулся.
Что ж, он поедет.
Спешная поездка в город была как раз тем самым исключением из правил, которое позволяло ему одеть светское платье. Заодно аббат воспользовался возможностью забрать у своих учеников три клинка, которые, как ему казалось, нуждались в правке у оружейника. Оружейником был Жибер-младший, так что в любом случае выходило: ехать предстоит в одно и то же место.
За аббатом увязался Николя. Рене не стал отказываться от помощи молодого человека: вдвоем ехать всегда веселее, к тому же, если Жиберу взбредет в голову часть инвентаря послать с ними сразу, потребуется вторая лошадь.
Оба собрались в считанные минуты. Николя, скинув наряд воспитанника колледжа, неожиданно превратился в светского щеголя. Аббат же, облаченный в камзол, при перевязи и шпаге, более всего походил на человека военного. Николя, обладавший весьма быстрым умом, не преминул это заметить:
- Святой отец, вами бы гордился любой полк королевской гвардии.
- Ерунда! – рассмеялся аббат. – Случайное совпадение. Какой из меня солдат?
И они поехали пыльной скучной дорогой – не спеша, стремя в стремя, болтая о всяких пустяках. Дождя давно не было, трава выгорела от зноя, а солнце палило, точно позабыв, что давно пора поумерить свою силу. Щегольской наряд Николя оказался слишком жарким для подобной поездки, юноша сначала покраснел, потом на его лбу выступили капельки пота. Но он ни за что не желал снять камзол или хотя бы расстегнуть его.
- Мы можем заехать в монастырь урсулинок? – робко спросил Николя.
- Не вижу никаких проблем! – покладисто отозвался аббат. – Только что вам там нужно, Николя? Святая вода? Или четки аббатисы Беатрисы?
Николя покраснел еще сильнее.
- В пансионе воспитывается моя сестра.
- Сестра? – аббат понимающе улыбнулся. В его голосе явственно слышалась ирония.
- И сестра тоже… - юноша окончательно смутился и наклонился, якобы подтягивая стремя.
- Ага! Значит, мадемуазель Дениза…
- Она достойная и благородная девушка! – быстро выпрямляясь, сказал Николя. – Сами увидите.
Рене задумался на секунду.
- Хорошо. Поедем. Только заглянем в лавку со сладостями. Понимаете ли, Николя, мне тоже есть, кого навестить.
- Сестра? – на сей раз улыбка возникла на губах Николя. Аббат остался совершенно серьезен.
- Нет. Хуже.
- Бывшая жена? – почти шепотом осведомился Николя.
- Упаси Боже! Юная особа знатного происхождения, которую я опекаю по необходимости. Когда я ее видел последний раз, ей было около десяти лет. Теперь должно быть лет четырнадцать… Она испанка.
- Вы были в Испании?
- Приходилось! – кратко ответил аббат, и пришпорил коня. Не потому, что ему не хотелось отвечать на вопросы юноши – было очень жарко, ветер же освежал...
…Согласно уставу монастыря, монахинь могли посещать только родственники и не чаще, чем раз в три месяца. Для девушек, воспитывающихся в пансионе, правила были куда более мягкими: посещения раз в неделю, причем навестить воспитанницу могли не только женщины, но и мужчины, являющиеся ближайшими ее родственниками. Аббат, как лицо духовного звания, вообще никаким правилам не подчинялся, но здесь случай был особый: к мадемуазель Терезе допускали только тех, кого настоятельница лично знала в лицо. Потому оба посетителя вынуждены были некоторое время подождать, пока аббатиса освободится от дел и сама придет в приемную.
Разумеется, аббату был оказан самый любезный прием, и в знак особой милости дано разрешение навестить подопечную не в приемной комнате, а в монастырском саду.
- Со мной вот этот молодой человек! – поспешил уточнить аббат, уловив отчаянный взгляд Николя.
- Николя, не больше, чем полтора часа! – строго сказала аббатиса, едва глянув на юношу. – В прошлый раз вы слишком долго разговаривали с Мари-Анной и Денизой. Они обе так же в саду, у нас парижская гостья, девушки вышивают. Я распоряжусь относительно того, чтобы вы не остались голодными. Аббат, молодежь – на вашем попечении.
Рене слегка улыбнулся. Строгая мать аббатиса была на два года младше его самого, и всячески подчеркивала, что она – особа зрелая и рассудительная. Хотя будь она таковой в действительности – в сад допустили бы только аббата.
Николя, радостный и окрыленный, первым спустился по лестнице, показывая дорогу. Напрасная любезность – аббат и сам прекрасно знал, куда идти.
- Значит, навещаем сестру, но желаем видеть любимую? – тихо спросил Рене у Николя.
Николя досадливо поморщился.
- Меня потому и пропустили, что у меня здесь две родственницы. И в приемной было бы слишком много шума, Мари-Анна – очень эмоциональная девушка. Это у нас семейное. Мари-Анна – моя родная сестра, я немного старше, чем она. А Дениза… она тоже родня. Строго говоря, не родня вовсе, потому что ее мать – вторая жена моего дяди, и Дениза – ее дочь от первого брака. Но здесь эта степень родства принимается как кровная. Я могу видеть Денизу, потому что я ее кузен, и брак между нами невозможен… Я ж говорил, что мне подыскали невесту аж в Париже.
- А в Иль-де-Франс Дениза не считалась бы вашей кровной родственницей!
Николя ничего не успел ответить: они увидели, что между деревьев, в круглой беседке, сидят пять девушек, занятые одновременно разговорами и вышиванием. Вряд ли в мире существовало более мирное и прелестное зрелище: одна из вышивальщиц, одетая в синее с белым платье воспитанницы показывала только что законченную работу, и остальные ее приятельницы любовались проделанным трудом.
Сестру Николя можно было узнать без труда: брат и сестра были поразительно похожи между собой, разве что черты лица девушки все же отличались большей мягкостью и утонченностью. Это была яркая брюнетка лет семнадцати – восемнадцати, с довольно выразительными, чуть навыкате, карими глазами, с румяными щечками – скорее обаятельная, чем красивая. Поза, жесты, мимика – все выдавало в ней редкостную непоседу. И сейчас она не могла просто любоваться: она размахивала руками и выражала свой восторг столь бурно, что при желании можно было слышать все до слова, даже стоя на дорожке, как это и делали молодые люди.
Вышивкой хвасталась еще одна темноволосая красавица – именно красавица, иного слова нельзя было подобрать, хотя юная девушка находилась в том возрасте, когда черты лица только-только начинают приобретать четкость и ясность. Ей было лет четырнадцать, и в будущем она обещала стать не просто красивой, а ослепительно красивой. Порукой тому были большие, живые синие глаза и поразительно светлая кожа, правильность профиля и грация фигуры. Мы уже наблюдали ее на страницах нашего повествования девочкой лет семи-восьми – то была испанская изгнанница, Тереза Рамирес, утратившая все свои титулы и земли, но живая, здоровая и полная сил. Она так же, как и сестра Николя, была одета в платье воспитанницы.
Аббат невольно любовался Терезой – так, как старшие братья, давно не бывшие дома, обычно смотрят на похорошевшую и расцветшую девичьей прелестью любимую младшую сестренку, а глаза Николя с первой секунды были направлены на одну из девушек, склонившихся над вышивкой. Лица ее аббат разглядеть не мог – мешал затылок еще одной юной особы.
Николя, кажется, не мешало ничто.
- Правда, она самая красивая? – с восторгом спросил он.
- Правда! – подтвердил аббат тоном, не оставляющим никаких сомнений в правоте Николя. Юноша просиял и торопливо направился к беседке.
- Я подобрала самые лучшие шелковые нитки, и три месяца вышивала только лик Мадонны! – делилась Тереза, не скрывавшая своей гордости за проделанный труд. – Матушка Инесса говорит, что у меня получается очень хорошо, и эту вышивку возьмут в нашу монастырскую церковь! Она даже сказала, что мне заплатят, как опытной вышивальщице! Это так…
Она не договорила. Мари-Анна увидела брата, и с визгом помчалась ему навстречу.
- Николя!!! Николя пришел!!!
Тереза отреагировала на появление опекуна куда более сдержанно. Она чинно встала со своего места и тихо сказала:
- Отец Рене… Это ко мне, сударыни. Прошу меня извинить…
Дениза де Боде покраснела как маков цвет, глядя на кузена. Кузен покорно терпел объятия сестрички, но смотрел при этом на кузину, оставшуюся в беседке.
Взгляды их были куда красноречивей любых слов...
…- Туда уже нельзя. Было бы можно, но вы в светском платье, и вы, и я получим выговор. Почему вы не оделись как положено?
- Тереза, теперь еще и вы! – с мягким упреком сказал аббат. Девушка поняла и улыбнулась.
- Не буду, дорогой опекун. Не буду. Ваше последнее письмо было таким грустным. Несмотря на то, что в нем вы извещаете меня, что моего отца простил король, и уже подано прошение о том, чтобы мне вернули титул и доходы с отцовских земель. Право, если это сбудется, то я не знаю, что делать с такой кучей денег… ведь денег там много, да?
- До своего совершеннолетия вы все равно не сможете ничем распоряжаться самостоятельно.
- И пусть! Я хочу остаться здесь. Я полюбила Францию, я полюбила эти места. Мне здесь хорошо. А жизнь за стенами… я боюсь ее. Очень боюсь.
Аббат вздохнул.
- Оставим эту тему, Тереза. Рассказывайте о себе. Хотите – будем сидеть здесь, в тени, хотите – прогуляемся по саду. Он чудесен. И какие роскошные цветники!
Тереза колебалась недолго. Естественное желание похвастаться перед подругами своим опекуном пересилило скромность.
- Прогуляемся, если вы не против! Вы останетесь на ужин? Вечернюю мессу я могу пропустить…
- Я не один, как вы заметили…
- О, да. Николя де Боде. Он влюблен в Денизу.
- Тереза!
- И что тут такого? – пожала плечами юная испанка. – Дениза – сама прелесть. И она его любит. Но вряд ли выйдет за него замуж… Знаете, почему?
- Они – близкие родственники, знаю.
- Вовсе не поэтому! Будь жив отец Денизы, он бы дал согласие на этот брак.
- Отец Денизы умер?
- Полагают, что да. На самом деле никто не знает. Три года тому назад он уехал на охоту, и с тех пор о нем ничего не известно. Разве вы не слышали об этой истории?
Аббат отрицательно покачал головой. Ему было неважно в этот момент, что рассказывает Тереза – лишь бы она рассказывала. Ему хотелось видеть, что она счастлива и довольна жизнью.
- Я вам расскажу… потом. Хорошо? Вы надолго приехали сюда?
- Не знаю. Но что-то подсказывает мне, что да. Надолго.
Тереза сделала движение, словно хотела обнять опекуна, но Рене ее остановил:
- Не надо, Тереза. Я понимаю, что вы рады, и я тоже рад, что смогу часто навещать вас, но ваш порыв могут истолковать неправильно. Я священник, и я гожусь вам в отцы, но…
Синие глаза юной девушки внимательно посмотрели на аббата. Она ничего не ответила и только тяжело вздохнула.
Гости остались ужинать – эта уступка позволяла им продлить время, отпущенное на общение с хозяйками. Правда, с одной оговоркой: в беседке был накрыт столик на несколько человек.
Дениза де Боде смущенно опускала пушистые ресницы и краснела. Девушка была очаровательна, чувства Николя вполне можно было понять. Да и кто бы не обратил внимание на русоволосую мадемуазель в провинции, где почти все дамы – темноволосы? Глаза у Денизы имели тот изменчивый оттенок, который меняется от освещения и настроения: от темно-серого до светло-синего. Девушка держалась с природной грацией и разговаривала тихим, мелодичным голоском. Полная противоположность напористому, временами даже нагловатому Николя. Впрочем, Николя был сейчас кротким агнцем. Сама учтивость, сама воспитанность.
Может быть, он и вел бы себя иначе, но присутствие матери настоятельницы полностью исключало все прочие варианты.
После ужина Рене пришлось прогуляться по саду вместе с настоятельницей. Это дало молодежи некоторую свободу и еще полчаса общения.
Лица духовного звания говорили о вещах довольно важных. Затронули и тему возможного получения Терезой наследства, и появление на свет долгожданного дофина, и затянувшуюся войну с Испанией.
- Я узнаю парижские новости постоянно, так что можете обращаться ко мне. Все сплетни будут почти из первых уст. Здесь со вчерашнего дня находится Шарлотта-Маргарита Конде с дочерью, она каждый день отправляет депеши в столицу и с такой же периодичностью получает ответы. Принцесса намерена пробыть в наших краях две недели, она решает какие-то свои вопросы. А ее дочь, Анна-Женевьева, находится на моем попечении. Вы ее видели нынче в беседке, когда зашли.
- Верно, видел, но не могу понять, которая…
Настоятельница улыбнулась.
- Единственная настоящая блондинка в нашей обители. Увидите снова – не спутаете. Ну, да не о ней речь, хотя она девочка благочестивая и умная. Мне показалось, что вы хотели меня спросить о чем-то…
- Хотел. Тереза упомянула сегодня, что она подружилась с Денизой де Боде после того, как у Денизы убили отца.

- Я предпочитаю сам быть орудием в руках Господа! – глаза священника сверкнули.
- Есть одно обстоятельство, которого убийцы не учли, - спокойно заметил шевалье. – Охота была устроена вон в той долине. Сейчас темно, вы плохо разглядите. Они приехали с другой стороны… И ночью Арман был у меня. Сидел там же, где сидите вы в эту минуту. И писал письмо. Длинное.
- Вы знаете его содержание?!
- Не знаю. Но вы можете узнать.
- Каким образом?!
- Письмо осталось у меня. Оно написано шифром, который я так и не разгадал. И я не знаю толком, кому оно адресовано – я никогда не был в Париже…. Вот, аббат. Это вам. Берите и пытайтесь прочитать. В вашей голове больше ума, чем в моей. Армана убили потому, что у него тоже была умная голова. Если нужно свидетельствовать - готов. Мне терять нечего. Теофиль уже достаточно взрослый, чтобы с трудностями справляться самостоятельно...
В доставшемся аббату томе Фомы Аквинского была закладка. Она лежала на начале «Суммы теологии».
Наверняка книгу неоднократно проверяли на предмет наличия в ней посторонних вложений, но вот закладку никто вынимать не додумался. Она прилипла к странице, и видно было, что лежит она там давным-давно, никому не нужная…
Шевалье де Вильруа узнал книгу сразу. Такой же том стоял и у него на книжной полке, и барон, сочиняя письмо, пользовался именно им. Это Робер помнил совершенно отчетливо.
Но без ключа мог писать шифром только тот, кто знал его наизусть, кто пользовался им настолько часто, что закладка была уже не нужна.
Закладка, на которой был вытиснен стих из того же Фомы Аквинского.
Ключ.
Первая же строчка дала ответ на вопрос «Кому было адресовано письмо».
Адресатом был его высокопреосвященство кардинал Арман-Жан дю Плесси, герцог де Ришелье…
На следующий день аббат получил долгожданную почту из Парижа.
Письма он читал прямо в монастыре – терпеть просто сил не было. Мадемуазель де Бурбон, передавшая ему корреспонденцию, деликатно вышла из комнаты.
«Рене, дружище!
Не понимаю, почему ты заинтересовался Морисом Фоссо, но могу сообщить тебе следующее: опасайся его. Никто в целом мире не может быть уверен, что этот человек его не предаст. Для Фоссо существуют только личные цели и задачи.
Поскольку ты умеешь держать язык за зубами, и к тому же я тебе кое-чем обязан, рискну доверить бумаге историю того, почему он оказался в Тулузе. Почему там оказался ты – я знаю, и крайне удивлен твоей неосмотрительностью. Не мы ли с тобой говорили о том, что пора прекращать быть пажом у ног мадам де Шеврез…»
«Милый Рене!
Польщена тем, что вы все еще про меня помните, и скромное имя Камиллы де Буа-Траси не изгладилось из вашей памяти.
Вы прекрасно знаете, что я крайне расположена к вам, и сделаю все от меня зависящее, чтобы вы вернулись в Париж. Право, без вашего обаяния и остроумия салон Катрин много потерял.
Что общего может быть у вас с маркизом Фоссо? Впрочем, не спрашиваю, поскольку вы всегда были подобны ларцу, набитому своими и чужими тайнами.
Про Анри де Фоссо я знаю не так много, но если мои впечатления о нем помогут вам – я буду рада оказать вам услугу…»
«Дорогой аббат, что вы делаете в Тулузе, и почему письма от вас ко мне приносит слуга в ливрее дома Конде? Неужели вы оставили служение нашей святой матери-Церкви и вновь вовлечены в водоворот мирской жизни? Но это меня совершенно не касается. А вот ваш вопрос, касающийся негодяя Фоссо, застал меня врасплох…»
«Шевалье!
Удивлена вашим письмом и еще более удивлена вопросом, который вы мне задаете. Да, я являюсь крестной матерью Денизы, и воспитывалась вместе с Луизой…»
«Аббат, я понял ваш намек. Спасибо за предупреждение, постараюсь помочь вам чем смогу. Первым делом обратитесь за помощью к вашему провинциалу, но постарайтесь сделать это таким образом, чтобы вас никто не видел. Во-вторых, ради вашей личной безопасности должен сказать, что есть обстоятельства, о которых вы не можете знать…».
Отлично. Просто лучше нечего и желать.
- Аббат, хорошие новости?
- Пожалуй…
- Но вы чем-то озабочены?
- Я не могу уехать отсюда сам, но мне необходимо отправить в Париж гонца. Срочно. Чтобы он летел как стрела и столь же быстро вернулся с ответом…
- Курьер еще не уехал! – живо откликнулась девушка.
- О, ваше высочество! Могу ли я просить вас…
Личико Анны-Женевьевы просияло.
- Какие пустяки, шевалье! Ведь я, кажется, помогаю не только вам, но и Николя с Денизой. Правда?
- Правда, ваше высочество. От скорости и надежности курьера зависит и свадьба Денизы.
Девушка побледнела.
- Вы хотите сказать, что…
- Не более того, ваше высочество, что я надеюсь, что она выйдет замуж за того, кого любит. Если письмо вовремя будет доставлено в Париж, я ручаюсь за то, что маркизу будет не до женитьбы.
- В таком случае, гонец отправится тотчас, как только будет готово ваше письмо.
- Оно готово, ваше высочество.
- Давайте его сюда. И не беспокойтесь. Оно будет доставлено по адресу.
- Ваше высочество, но адрес...
- Что вас смущает, аббат?
"Меня смущает то, как вы на меня смотрите, ваше высочество. Я вижу в ваших глазах то, чего не имею права видеть..."
- Прочтите сами, - Рене протянул ей конверт. Она торопливо перехватила его, на мгновение скользнув кончиками своих пальцев по его руке.
Все же мадемуазель де Бурбон нельзя было отказать в выдержке. Она прочитала адрес - и лишь прикусила губку.
- Все будет передано по назначению.
...Еще через полторы недели, когда несчастная, заплаканная Дениза де Боде примеряла свадебное платье, из Парижа примчался запыленный гонец.
Бирюзовые глаза Анны-Женевьевы были печальны. Но она, подавая письмо адресату, смотрела на аббата без осуждения. Грусть, понимание, усталость. Отчаянная надежда. Более ничего Рене пытался не видеть. Не имел права видеть что-либо еще…
Аббат вскрыл конверт. Пробежал глазами содержимое письма.
- Ну? – не выдержала девушка, и, нарушая этикет, схватила его за руку.
- Дениза выйдет замуж. Но не за маркиза Фоссо. Я ручаюсь вам, - тихо сказал Рене, не пытаясь отстраниться и словно не замечая того, что молодая принцесса ведет себя недопустимо вольно. Все же они в святом месте, он – в сутане, а она…
А она – вскрикнула от радости, и…
...и поцеловала его. Видимо, хотела в щеку, но он чуть-чуть повернулся – и получилось, что в губы.
На мгновение его руки легли ей на талию, прижали к себе. В висках бешено застучала кровь, глаза непроизвольно закрылись. И это же мгновение он, поддавшись невольной слабости, отвечал на этот полудетский, неумелый поцелуй.
- Ой… - только и вымолвила она, когда он, опомнившись, опустил руки.
Щеки мадемуазель де Бурбон пылали, глаза сияли шальным блеском.
Еще секунду аббат и принцесса смотрели друг на друга.
Затем она, подобрав юбки, резко повернулась на каблуках, и что есть духу помчалась по дорожке сада.
Аббат стоял на месте, ошалело глядя ей вслед.
Что он мог поделать с уже случившимся?
Что он вообще мог поделать?
И куда было ему девать то странное, неуместное открытие, которое он сделал в эту секунду?
Оставалось самому броситься бежать – в противоположную сторону, но с той же прытью. И молиться, чтобы этой сцены никто не видел, ничьи глаза…
Выбегая из калитки сада, аббат едва не сбил с ног мать-настоятельницу.
Та мигом забыла о своей роли зрелой, сдержанной особы: по-девчоночьи взвизгнула и со всего размаха шлепнулась на скамейку.
Аббат, кажется, даже не заметил этого.
Аббатиса смотрела ему вслед круглыми от удивления глазами. Она машинально поправила съехавший набок апостольник и вместо молитвы произнесла совершенно мирские слова:
- Ничего себе!..
…Молоденький семинарист Рене д`Эрбле в таком состоянии обычно не отказывал себе в удовольствии влететь в комнату и, не раздеваясь, броситься на кровать лицом вниз.
Аббат д`Эрбле неторопливо отвел коня в стойло, на несколько минут зашел в преподавательскую, перекинулся парой слов с коллегами, забрал необходимые ему книги и записи. Все это время он казался совершенно спокойным – во всяком случае люди, которые его плохо знали, были полностью уверены, что это так.
На кровать он не бросился со всего размаху, а медленно присел на самый краешек своего ложа. Оглядел глазами давно привычную обстановку.
Он ненавидел эту комнатку – хотя еще вчера она казалась ему вполне уютной, теплой, светлой. Он ненавидел сам себя за неуместную, глупую слабость, которая возникла помимо его воли – хотя еще нынче утром он не ведал о ее существовании и был вполне доволен жизнью. Он ненавидел тех, кто когда-то придумал сословные границы – хотя в иное время относился к ним как к данности. В конце концов он – нищий, бесправный, не имеющий ничего своего в этой жизни, кроме чести! - тоже был дворянином по праву рождения, и это обстоятельство неизменно позволяло ему держать голову прямо.
Рука медленно, привычным движением стянула со стола простенькие четки из яблони.
Нужно было чем-то занять руки… вообще чем-то заняться. Привычным, каждодневным, рутинным. Или же пойти в фехтовальный зал и довести себя до изнеможения, дать себе такую физическую нагрузку, чтобы потом свалиться без сил – и ни о чем уже не думать.
После испанской истории он понимал, что уже не любит мадам де Шеврез так, как любил раньше. Он позволил себе не любить ее. Можно было завести легкую, ни к чему не обязывающую интрижку – у него не было ни малейшего желания поступать подобным образом. И сейчас… Луиза де Боде раздавала ему такие авансы, что, право, стоило бы поддаться искушению. Если бы это искушение хотя бы на миг возникло…
Сколько женщин целовало его губы… он никогда не вел список своих любовных побед, но знал, что побежденных было достаточно. Он знал, что его нынешняя оцепенелость должна была рано или поздно прекратиться – он никогда не отрицал, что обладает пылким темпераментом.
Кто ж знал, что это случится так быстро и так не вовремя… К тому же причиной его смятения стала молоденькая девчонка, почти ребенок…
Его целовали слишком многие – но ТАК поцеловали первый раз.
Было совершенно очевидно, что мадемуазель де Бурбон сама испугалась своего порыва. И было столь же очевидно, что она совершенно не похожа на прочих великосветских дам.
Рене понял, что ему хочется улыбнуться. Бедная девочка. Как ей сейчас, должно быть, неловко и стыдно…
Ничего. У нее пройдет эта блажь, не может не пройти. Стоит ей вернуться в Париж, как она начнет появляться на балах, ей наверняка подыщут жениха, и…
Дальше думать не стоило. Это его не касалось. Совершенно.
Она уедет. Она не может оставаться здесь, в этой глуши, вечно.
У нее иная судьба…
Это он будет и через несколько лет сидеть в своей келье и улыбаться при мысли о том, что когда-то эта девочка любила его…
О, женщины, женщины!
Вы созданы на погибель роду человеческому.
Вы…
Четки упали на пол. Аббат вскочил и схватился рукой за стул, чтобы не упасть.
Мысли его сделали столь резкий поворот, что и вправду легко было потерять ориентацию в пространстве.
Боже, как все просто, когда знаешь ответ.
Он теперь знал – знал наверняка! – почему убили барона де Боде, кто это сделал и кому это было выгодно.
Аббат некоторое время стоял на месте, чтобы справиться с головокружением.
Затем решительно отодвинул стул и принялся быстро писать письмо. Какое счастье, что он не поспешил с этим делом! Это была бы непозволительная ошибка.
Всякая лирика напрочь вылетела у него из головы…
Запечатав письмо, он сам, лично, отвез его по нужному адресу. Такие письма не доверяют посторонним.
Теперь оставалось только одно – дождаться вечера и спуститься в склеп. Посмотреть на тело барона де Боде. Лично удостовериться, что возникшая в голове догадка верна, и иного развития событий просто быть не могло!..
…Пламя в фонаре металось от стенки к стенке.
Свет, который падал сверху, из узких длинных окон, имел мертвенно-голубой оттенок, что окончательно придавало помещению жуткий вид. Человек робкий или излишне впечатлительный упал бы без чувств, так и не сумев переступить порог.
Чтобы переступить порог, аббат пошел на вполне понятную хитрость. В итоге у ключаря на связке оказалось на один ключ меньше, чем было до того момента, когда вернувшийся из какой-то поездки озябший аббат д`Эрбле откупорил бутылку вина, обнаружившуюся у него в дорожном сундучке, и протянул один стакан хозяину каморки.
Ключарь уснул минут через десять после того, как принял сильное снотворное.
В каморке же были позаимствованы веревка, ломик и фонарь – вещи весьма полезные, когда отправляешься в склеп.
Аббат не был излишне впечатлительным. Его никто не назвал бы трусом. Аббату приходилось видеть вещи куда более страшные, чем полуподвальное помещение, в котором лежат совершенно безвредные мертвецы.
Бояться нужно живых, а не мертвых.
Живых аббат тоже не боялся, но понимал, что осторожность в таком деле лишней не будет.
Дверь он оставил открытой поневоле – она не закрывалась изнутри.
Ответ на вопрос «Почему именно могила Пьера Мезьера привлекала внимание» оказался прост.
На могилу падал свет из окна. И сам саркофаг был сделан из белого мрамора. К тому же его крышка, видимо, довольно легко поднималась.
Рене перекрестился и торопливо прочитал молитву.
Одному пришлось туговато, но он справился. И верхняя плита сдвинулась в сторону.
Следовало быстро убедиться в своей догадке.
Аббат был человеком не робкого десятка, но и он не ожидал, что им овладеет дрожь. Было трудно заранее представить, что тело настолько хорошо сохранилось. Казалось, трагедия произошла совсем недавно.
Рене вгляделся в черты лица барона де Боде.
Лица тех, кто умер от болезни или от старости – но тихо, в своей постели, разительно отличаются от лиц тех, кого смерть застала внезапно. Аббат неоднократно видел лица тех, кто погиб в бою.
Здесь – ничего подобного. Тишина и покой. Совершенно спокойные черты, насколько можно было судить. И… этого человека в самом деле можно было принять за святого.
Он откинул тонкий саван.
Да, кровавые пятна. Так и есть.
Мертвого барона спрятали здесь, на этом месте, с самого начала. Следовательно, Николя не почудилось. Он, лежавший со страшнейшей лихорадкой в палате, предназначенной для приболевших школяров, в самом деле видел, как это тело привезли сюда на лошади ректора, как его затаскивали внутрь церкви, и как ректор сам, посреди ночи, бегал по каменным плитам двора и подтирал кровавые пятна. Больничные окна... единственное место, откуда можно было увидеть и дорогу, и двор...
Ему бы сразу стоило догадаться о том, что произошло. Не выстрел в спину, как утверждал Николя. Нет. Поединок и убийство. Вроде того, свидетелем которого он сам стал некоторое время назад, когда ему не дали прикончить милого родственника.
Нужно было, чтобы барона считали без вести пропавшим.
Очень нужно было, чтобы его никто не видел мертвым – иначе бы состояние и титул моментально ушли в руки отца Николя. В противном случае права сохраняла Луиза.
Какая заботливость, какая предусмотрительность…
На теле обнаружились восемь ран. Одна – огнестрельная. И семь колотых. Сейчас уже невозможно было точно определить, чем именно они нанесены. Аббат знал толк в ранах и покачал головой, точно не веря тому, что видит. Да, у барона шансов остаться в живых не было сразу. Четыре раны из восьми были смертельными.
Этот человек умирал как мученик…
Рене перекрестился еще раз, прошептал молитву и торопливо вернул тело де Боде в прежнее положение. Расправил саван.
Фонарь коптил и чадил, нужно было торопиться. Он узнал все, что требовалось. Он мог свидетельствовать в суде.
Крышку назад удалось поставить только после десятка неудачных попыток.
Аббат вытер тыльной стороной ладони пот с лица и почти без сил опустился на пол.
Сердце в его груди билось так сильно, что Рене казалось: он вот-вот умрет от перенапряжения.
Пора было идти назад.
Фонарь погас, когда Рене почти поднялся на верхнюю площадку – его задул порыв ветра.
Ветер? Сквозняком открыло и входную дверь?
Больше ничего он подумать не успел: сзади раздался шорох. А затем на голову Рене д`Эрбле обрушился удар страшной силы, от которого аббат упал там, где стоял. Стоял он на ступеньках, потому не просто упал, но и покатился вниз.
Он этого уже не чувствовал.
Он вообще ничего уже не чувствовал…
…Потолок. Высокий белый потолок.
И расплывающееся в тумане нежное личико с бирюзовыми глазами. Глаза распухли от слез.
Какое дивное видение…
- Матушка Регина, матушка Регина! Он очнулся!
Он очнулся лишь затем, чтобы вновь впасть в забытье. Но пожилая монахиня, перекрестив раненного, встала на колени перед распятием, висевшим на стене.
- Ваше высочество, я ручаюсь теперь за его жизнь.
Мадемуазель де Бурбон опустилась на колени рядом с монахиней и тоже погрузилась в молитву. Пять дней ни у кого не было никакой уверенности в том, что аббат выживет. Слишком большая потеря крови. Слишком тяжелые повреждения. К тому же на улице началась зима, а в склепе и летом было весьма прохладно. Все вместе наверняка погубило бы Рене д`Эрбле – он никогда не отличался геркулесовым здоровьем. А уж с раскроенным черепом – и подавно.
Из ледяной каменной ловушки его вытащили Филипп и Николя. Но привела их Анна-Женевьева.
Неизвестно по какой причине именно в ту ночь юная принцесса решила вторично посетить могилу «святого Пьера». То есть это было неизвестно сопровождающим, но очевидно для самой девушки.
Она получила письмо от матери, в котором Шарлотта-Маргарита извещала ее, что герцог де Бофор отказался от своих претензий на руку мадемуазель де Бурбон.
К тому же Анне-Женевьеве было о чем еще попросить доброго святого Пьера, который с такой легкостью исполнял даже несбыточные желания.
Школяры проникали в склеп своим путем: в одном из окон вынималась решетка, рама легко раскрывалась, вниз спускалась лестница.
Они без проблем очутились внутри.
И Николя, отошедший в сторону из деликатности – негоже подслушивать чужие молитвы! – увидел аббата, распростертого на полу.
Надо отдать должное принцессе: она не упала в обморок. Напротив, тут же показала, что характер у нее весьма решительный. Она распорядилась, чтобы молодые люди немедленно бежали за помощью. И провела в склепе целую четверть часа одна – пока не вернулся Николя. Он привел врача.
Аббата увезли к урсулинкам: в колледже не было целителей, которые могли бы помочь несчастному.
Все происшествие удалось сохранить в тайне…

Все это Рене узнал еще через пару дней, когда сознание вернулось к нему окончательно.
Глава тулузского провинциала Ордена, Леон де Бьербансе, был уроженцем Бретани, и это накладывало отпечаток на все его поступки. В частности, он был упрям и верил не умозаключениям, а фактам. К тому он славился качеством, отнюдь не присущим многим из досточтимых отцов-иезуитов: непоколебимой честностью. Как ни странно, именно собственная честность помогала ему безошибочно распознавать чужое вранье. Юлить господин Леон позволял очень немногим, и то в порядке некой игры, правила которой он всегда устанавливал сам. В то же время преподобный Бьербансе прекрасно владел даром интриги и к тому же имел способность располагать к себе других людей. Этому способствовало и то, что у господина Бьербансе была отлично налаженная сеть осведомителей самого разного уровня: от мелких слуг до влиятельных сеньоров.
Потому визит главы провинциала вряд ли можно было считать рядовым явлением.
Аббат д`Эрбле еще не мог вставать с постели – но попытался приподнять голову. Это стоило ему золотых мушек, замелькавших перед глазами и полуобморочного состояния.
- Не до этикета и не до приличий, аббат! – мягко остановил его Бьербансе. - Лежите спокойно – это лучшее, что вы можете сейчас сделать для общего блага. Лежите и поправляйтесь! Надеюсь, вы можете говорить?
- Могу! – сказать было куда легче, чем кивнуть.
Представитель Ордена уселся в удобное кресло. Посмотрел на лицо подчиненного – и покачал головой. Аббат был неестественно бледен. Волосы пришлось коротко срезать, чтобы обеспечить удобство лечащим врачам – повязка полностью покрывала голову. Самый страшный удар пришелся чуть выше правого виска – там была рана, которая до сих пор иногда принималась кровоточить. Рене и сам прекрасно понимал, что его спасло исключительно вмешательство Провидения.
- Я получил ваше письмо, аббат, и почти сразу же – депешу из Парижа. Признаюсь: давно уже не был настолько ошеломлен. Мне казалось, что здесь не может быть никаких особых потрясений. Вы вместе с моим парижским коллегой сумели убедить меня, что это далеко не так. Но скажите: каким образом вам, новому у нас человеку, удалось раскрыть такую тайну?
- Именно потому, что я здесь новый человек. Никаких личных интересов. Я сам по себе. Если вы желаете, я могу объяснить все.
- Сделайте одолжение, любезный аббат…
Подслушивать – нехорошо. Но мать-аббатиса была женщиной. Следовательно, не была лишена любопытства. Стоять, прислонив ухо к двери, как бы это сделала любая рядовая монахиня, ей не было никакой необходимости. Она знала, откуда можно услышать все до слова, при этом оставаясь невидимой.
К сожалению, самое начало рассказа она прослушала: спуск по лестнице, затем подъем по другой, небольшой променад по коридору – все это отняло некоторое время. Однако, аббатиса торопилась, и потому пропустила не так много.
- …после этого я окончательно понял, что в этом деле не все так просто. То, что маркиз желает видеть своей женой именно Денизу де Боде, меня не удивило: девушка красива и скромна. Но Николя сказал, что барон был решительно против этого брака. Естественно: барон был всецело предан кардиналу Ришелье, к тому же ненавидел предателей. Маркиз Фоссо был дважды предателем. Первый раз он предал короля и кардинала, второй раз – Гастона и своего кузена Монморанси… Я написал нескольким людям, с которыми тесно общался прежде. К счастью, в Париже у меня был достаточно широкий круг общения, что позволило мне собрать максимум сведений…
Наступила пауза: аббату было трудно много говорить, но он мужественно преодолевал свою слабость.
- И я неожиданно выяснил, что наш ректор был замешан в очень темной истории, из которой выкрутился чудом. Его вина не была доказана лишь потому, что единственный человек, который мог свидетельствовать против него, был найден в своей постели с кинжалом в сердце на следующее утро после ареста молодой женщины, которая была его верной сообщницей. Она отказалась сообщать, кто ей помогал. В итоге Фоссо – в тот момент еще не член Ордена и вообще человек, не помышлявший о духовной карьере, скрылся в неизвестном направлении. Это было спасением для него, в противном случае из него вытрясли бы правду, и потом для господина Мориса существовали два пути – на плаху или на гребной флот его величества. А его сообщница была приговорена к клейму и семи годам тюрьмы. Через год ей удалось бежать…
Снова возникла пауза. Мать-аббатиса изнывала от любопытства.
- Полагаю, что бежала она не куда глаза глядят. У нее появился неожиданный покровитель. Заподозрить его в подготовке побега было невозможно: за два месяца до этого события он покинул Париж и отправился куда-то в провинцию. К тому же он носил рясу, был тюремным каноником. Кто упрекнет священника в столь неблаговидном деле?
- Вы уверены в этом?
- Совершенно уверен. Девушка оказалась именно там, куда он был назначен. Бедная сиротка, нежная, тихая, благочестивая. К тому же восхитительно красивая… Неудивительно, что через какое-то время некий местный дворянин пожелал на ней жениться. Его желание окрепло после того, как выяснилось, что девушка не бесприданница – кое-какое наследство у нее есть. Свадьба была справлена на славу, и через год дворянин стал счастливым отцом. А еще через полтора – умер от лихорадки, оставив жене и ребенку свое незапятнанное, уважаемое имя и около десяти тысяч ливров годового дохода… Молодая прекрасная вдова хранила верность его памяти семь лет. Срок достаточный для того, чтобы соблюсти все приличия. Потом она вновь обрела семейное счастье. И стала носить фамилию и титул нового мужа.
- Мадам де Боде, не так ли?
- Именно так.
- Мадам де Боде – преступница?
- Да, если вам угодно. По милости этой женщины погибли как минимум семь человек. По ее милости… и по милости ее любовника. Вы по-прежнему хотите знать его имя?
- Я его знаю. Морис де Фоссо. У меня теперь есть бумаги, которым нельзя не верить. Но вы в своем письме упоминали и имя его брата…
- Его нельзя было не упомянуть. Анри де Фоссо все эти годы снабжал брата деньгами и всячески помогал ему. Он все знал, не знал только имени Луизы де Иссуден…
- Вам трудно говорить, аббат. Довольно. Я знаю историю о том, как Фоссе хлопотал, чтобы его отправили именно сюда. И кто ему помогал в этом.
- Еще немного, с вашего позволения. Барон де Боде был тем человеком, который косвенно пострадал от действий Фоссо-младшего и мадемуазель де Иссуден. Он поклялся отомстить - и почти докопался до истины. За это его и убили. Как только баронесса поняла, что некое лицо продало ее мужу копии материалов судебного дела, и он вот-вот узнает правду – она тотчас связалась с Морисом Фоссо и предупредила его об опасности. Фоссо согласится взять еще один грех на душу: у них просто не оставалось времени на то, чтобы действовать более осторожно и продуманно. К счастью, барону было не до бумаг: охота, гости… Баронесса не знала и того, что бумаги пока еще не в руках ее супруга, он должен был получить чуть позже… Спонтанность этого убийства породила множество проблем. Там же, в лесу, она поняла, что если тело мужа найдут – это повредит прежде всего ей самой, она останется без денег, титул, согласно брачному контракту, перейдет к младшему брату барона, наследство – тоже, а она будет получать лишь пенсию от нового барона де Боде. Потому было решено спрятать труп…
- После ваших слов полагаю, что… там был еще один труп?
- Были еще два. Чуть позже. Луизе пришло в голову, что можно инсценировать побег барона с любовницей. В него была влюблена молоденькая мадемуазель д`Оржемон. Убили ее и ее горничную. Где искать их несчастные останки – я не знаю. А труп барона лично Фоссе привез в церковь колледжа и спрятал в склепе. С помощью отца Сильвана.
- Что?!
- Вы удивлены? Почитайте внимательно его послужной список. Этот человек с самого начала знал, кто такая Луиза де Иссуден, поскольку он и помог ей бежать из тюрьмы, а также снабдил деньгами на дорогу. Правда, в истории с убийством барона отец Сильван возник почти случайно. Один из учеников коллегии заболел, заболел так сильно, что возникла необходимость в присутствии священника. Больница колледжа, как вам хорошо известно, находится как раз напротив заднего входа в церковь. Ночью там никого нет. Отец Сильван, совершив обряд, возвращался к себе, когда увидел, что оба брата Фоссо снимают с лошади бездыханное тело барона де Боде. Он не только помог им спрятать труп – он затем смекнул, что своими знаниями можно воспользоваться в личных целях. И каждый месяц ректор вынужден был доставать весьма кругленькую сумму для того, чтобы отец Сильван продолжал молчать. Порой ему приходилось пользоваться казной коллегии – и это замечали некоторые из воспитанников. Собственно, именно перерывы в выдаче жалования педагогам и скудность рациона воспитанников меня и заинтересовали с самого начала…
Аббат говорил все тише, все чаще вынужден был делать паузы.
- Труп барона, кажется, все еще лежит там, где я его обнаружил: в усыпальнице под церковью колледжа. Это могут подтвердить не менее трех десятков человек. Школяры выдумали культ «святого Пьера Тулузского» и активно поклонялись новоявленному святому, которого сами же и придумали… Отец Сильван получал за свое молчание и пособничество деньги. Маркиз де Фоссо решил, что в качестве платы за свое молчание потребует ни больше ни меньше, как наследство барона и руку его падчерицы… Забыл сказать: не трогайте мадемуазель Денизу. Она ничего не знала… и мне бы не хотелось, чтобы она узнала, что из себя представляет ее мать. Я не хочу, чтобы…
- Я понял, аббат. Кажется, ее руки просил еще один претендент? – судя по изменившейся интонации голоса, Бьербансе улыбался.
- Да. Николя де Боде.
- Ваш воспитанник?
- Да. Мой воспитанник. Но есть препятствие…
- Полагаю, препятствий нет. Я все понял. Спасибо за рассказ, любезный аббат. Поправляйтесь скорее. Не буду более мучить вас своими расспросами. Остальное зависит уже не от вас…
Аббатиса перевела дух и перекрестилась с истовостью глубоко верующей христианки.
До ее ушей неожиданно долетел испуганный девичий вскрик.
А затем – голос Бьербансе.
- Ваше высочество! И вы, юная сеньора… Вас до сих пор не научили тому, что подслушивать под дверью нехорошо?..
***
На следующий день стало известно, что маркиз де Фоссо неожиданно покинул свой замок и отбыл в неизвестном направлении.
Почти одновременно ректору де Фоссо было предложено уйти в отставку.
Прихожанки роняли слезы по безвременно почившему от сердечного приступа отцу Сильвану. Правда, в их скорбных речах то и дело возникала робкая надежда на то, что светоч учености святых отцов не погаснет, и проповеди регулярно начнет произносить новый преподаватель коллегии, отец Рене.
Луизе де Боде было решительно все равно, кто будет проповедовать по средам и воскресеньям в церкви коллегии. Баронесса объявила, что после свадьбы дочери она покинет сей грешный мир и удалится в монастырь…
***
…Что сказать, чтобы эта история получилась полной?
Аббат встал на ноги только в январе, а больничный покой покинул только в конце зимы.
Мадемуазель де Бурбон собиралась уезжать из Тулузы в начале марта. Девушка вела себя как ни в чем не бывало: просто теперь она появлялась в сопровождении то Терезы, то Денизы, и никогда – одна. Все шло к тому, что Дениза станет со временем приближенной в доме Конде, а Николя и Луи-Бастьен – рекомендации для поступления в королевскую гвардию.
Николя и Дениза готовились к официальной помолвке.
Все было хорошо.

Аббат и молодая принцесса увиделись наедине только в день отъезда мадемуазель де Бурбон.
Весна 1639 года была ранней. Уже начинали набухать почки на деревьях. Пахло сырой землей.
Девушка сидела на скамейке в полном одиночестве и задумчиво смотрела на небо.
- Ваше высочество, у меня до сих пор не было возможности поблагодарить вас… Я обязан вам жизнью…
- Не стоит, аббат! – оборвала его Анна-Женевьева. – Это же я сделала бы для любого из тех, кого уважаю.
- Я не сомневаюсь, но все же… Я буду молиться за вас – это единственное, чем я могу выказать свою благодарность.
Бирюзовые глаза затуманились. Затем девушка вскинула голову.
- Аббат, я попрошу вас… - она запнулась на мгновение, а затем тихо продолжила. – Дайте мне слово, что вы поможете мне в тот день, когда я скажу вам, что нуждаюсь в вашей помощи. Слово честного и благородного дворянина.
- Слово! – тихо сказал аббат.
Она чуть улыбнулась и кивнула в знак согласия.
Аббат хотел сказать еще что-то, но не успел: к беседке бежали Тереза и Дениза.
Тремя месяцами позже, в середине июня состоялась свадьба.
Невеста была восхитительно прекрасна в своем белом платье и венке из флердоранжа, жених – трогательно взволнован.
Не менее взволнован был и священник, совершавший священный обряд: это был первый его опыт такого рода Аббат д`Эрбле ужасно боялся заглядеться на любую из молоденьких очаровательных девушек из числа подружек невесты – и в итоге перепутать слова или порядок действий. Это волнение поневоле заставляло его сохранять серьезность. Луиза де Боде старательно отводила глаза в сторону.
Она понимала, что ее пощадили только ради счастья дочери.

Но вот аббату д`Эрбле не довелось произнести проповедь, столь трепетно ожидаемую прихожанами.
Прямо на свадебном торжестве к нему подошел Леон де Бьербансе, мужчины некоторое время тихо разговаривали между собой, старательно сохраняя при этом приветливое, беззаботное выражение на лицах. На этот краткий эпизод никто, казалось, не обратил внимания.
Аббат некоторое время еще побыл на празднике, но затем, улучшив момент, торопливо удалился – не по ярко освещенной главной аллее парка, примыкавшего к дому Боде, а по боковой. Милый, любезный аббат д`Эрбле тотчас превратился в шевалье д`Эрбле, который вполне осознавал степень нависшей над ним опасности. Его очень вовремя предупредили, что необходимо срочно, немедленно покинуть Тулузу – причем так, чтобы никто в целом свете не знал, куда исчез скромный преподаватель риторики. Как заверил господин Бьербансе, почтовые подставы были приготовлены. О вещах, оставшихся в коллегии, тоже не стоило беспокоиться – верный человек позаботился о том, чтобы собрать их и доставить к месту, где аббата дожидалась лошадь.
Покинув территорию усадьбы через неприметную калитку в ограде, аббат огляделся по сторонам и тихо свистнул. Из темноты донесся такой же свист, послышался перестук копыт лошади, которую кто-то вел в поводу.
- Полагаем, послезавтра риторику у нас будет вести кто-то другой… - многозначительно произнес знакомый голос.
Аббат вгляделся в лицо подошедшего – и не мог сдержать смешок.
Филипп. Ну, разумеется.
- А ты все равно не собирался готовиться к уроку! – сказал кто-то второй.
- Картье, вы обещали быть благоразумным и успешно закончить год! – кусая губы, чтобы не расхохотаться , ответил Рене. Впрочем, никакой строгости уже не требовалось. Он уже не был педагогом. Он снова стал непонятно кем: перекати-поле, ни дома, ни туго набитого кошелька в кармане, ни перспектив в жизни…
Говорить было трудно. И незачем. Все и так было предельно ясно.
- Святой отец, вы нам напишете?
Аббат кивнул.
- С вами, Картье, я надеюсь увидеться в Париже. Мое изгнание не вечно. Рано или поздно я вернусь.
Долгое прощание – не для мужчин. Все ограничилось крепким рукопожатием напоследок. Аббат торопливо переоделся в светское платье – в свое привычное неприметное дорожное платье, которое он столько раз одевал. Затем занес ногу в стремя и легко вскочил в седло.
- Берегите себя, святой отец! – Филипп перекрестил уезжающего. Аббат все же не выдержал – рассмеялся.
- Друг мой, вы говорите мне так, словно я – маленький ребенок, впервые уезжающий из дома! Так строго, так веско…
Филипп вздохнул и переглянулся с Луи-Бастьеном.
- Святой отец, извините за нахальство, но… но вы мальчишка хуже, чем мы все, вместе взятые!
Аббат на секунду потерял дар речи. Собирался было гневно свести брови, но вдруг понял, что Филипп не так уж и преувеличивает.
Через мгновение хохотали все трое…

История одиннадцатая. Про то, что дружба и любовь – самое ценное в жизни

Ехать быстро уже не хотелось. Напротив, хотелось пустить коня шагом и не торопить его. После долгой, очень долгой разлуки дорога, с которой уже связаны какие-то воспоминания, навевает совершенно особое чувство. С путником, кажется, здоровается каждое дерево на обочине, каждый куст орешника. Всплывают в памяти какие-то подробности: сейчас будет мостик через ручей… сейчас из-за поворота появится шпиль замка… а вот сейчас рядом с дорогой будет валяться огромный замшелый валун.
Ручей по-прежнему журчит под аркой мостика. А вот соседский замок обновили: красная черепичная крыша, флюгера на башенках… Валун убран; на месте, где он лежал несколько веков, разбит фруктовый сад.
Чуть дальше – межевая канава, разделяющая владения двух сеньоров.
Всадник невольно натянул поводья – конь незамедлительно ускорил шаг.
Аббат д`Эрбле и сам не понимал, чего ему хочется: скорее оказаться в поместье Бражелон, или же лучше потянуть время, чтобы еще какое-то время пребывать в иллюзии полного благополучия, которое дарила окружающая его природа и идиллические пейзажи маленьких замков, ферм, мельниц, садов и полей…
Они с графом не прерывали переписку с тех самых пор, как аббат последний раз был в этих краях. Но письма были редкими. К тому же они не могли дать ответ на главный вопрос, мучавший того, кого когда-то звали Арамисом: в каком состоянии он найдет графа де Ла Фер, своего друга Атоса? Воспоминания о предыдущей встрече были мучительны… Не раз и не два аббат преклонял колени перед распятием, молясь о здоровье графа де Ла Фера…
Тревожные мысли сменяло блаженное ощущение покоя. Он снова был во Франции. Три года, прошедшие с тех пор, как он ночью покинул Тулузу и помчался спасать свою жизнь, были проведены на чужбине. В молитве, посте и смирении. Он то жил в Риме, то много путешествовал. Полтора года старательно изучал богословие в Парме. Итальянское щедрое и безжалостное солнце изменило цвет его лица: как ни берегись, все равно загораешь… Изредка он встречался с теми, кого знал раньше – они не узнавали завсегдатая салона мадам Рамбуйе, изящного мушкетера в этом строгом, неулыбчивом священнике.
Солнце и камни… это сочетание что-то выжгло в его душе, выжгло, казалось, навсегда.
Но стоило вернуться во Францию…
Наступала весна 1642 года.
Во Франции тоже было солнечно, но солнце здесь светило иначе. Иначе выглядела зелень только-только проклюнувшихся листьев, иначе улыбались люди, иначе текла вода в ручьях. Аббат уже не был восторженным и пылким молодым человеком, сочинявшим поэмы о любви, но в некоторой степени поэтическое восприятие мира все же сохранил. И сейчас его глаза туманились от волнения.
Нет, пожалуй уже можно пришпорить коня. Будь что будет. Иллюзии никогда не спасали людей его склада. Легче знать правду, какой бы горькой она ни была.
Но через краткий промежуток времени рука, затянутая в дорожную перчатку из тонкой замши, вновь приказала коню идти спокойным шагом.
Арамис перестал узнавать местность.
Вокруг царила та же ухоженность, то же спокойствие, что и везде. Тщательно возделанные поля, ухоженная дорога, по которой явно часто ездили. Ряды молодых саженцев взамен старых тополей, когда-то поразивших воображение только что рукоположенного аббата д`Эрбле. Ограда замка Бражелон была отремонтирована.
И дом, который он слишком хорошо запомнил, чтобы забыть о нем за эти годы, также приобрел совершенно иной вид.
Здесь не было запустения. Все дышало жизнью.
В саду работали слуги.
- Блезуа, Блезуа! Иди сюда, бездельник ты этакий! – кричала какая-то женщина. – Иди немедленно, иначе я пойду жаловаться господину управляющему!
Из-за деревьев выскочил парень лет двадцати. Он намеревался было бежать на грозный оклик, но тут заметил подъехавшего всадника.
- К графу гость, тетушка! – радостно заорал он во все горло. – Я занят, я ворота отворяю!
Аббат почувствовал, что сердце в его груди застучало сильно и часто. Он не мог не признаться себе, что взволнован до глубины души предстоящей встречей.
Ворота были открыты.
- Дома ли граф де Ла Фер? – спросил аббат, спешиваясь. Парень намеревался услужить ему и подержать стремя, но опоздал: гость был уже на земле.
- Да, сударь! - последовал почтительный поклон. – Он в сейчас в саду. О ком прикажете доложить?
- Если возможно, я доложу о себе сам!
О лошади можно было уже не беспокоиться: парень смотрел на превосходного английского скакуна с явным восторгом.
Аббат поспешил в указанном направлении.
Он не верил своим глазам.
Посыпанные крупным песком дорожки. Облагороженный бассейн у дома. Помнится, именно на этом месте Атос собирался проткнуть шпагой маркиза де Лавальер.
Заново отштукатуренные стены дома радовали взгляд. Везде – подготовленные для высадки цветов клумбы, зелень травы…
- Что вам угодно, сударь? – окликнули его.
Арамис остановился как вкопанный. Слова застряли у него в горле.
Мужчина, копошившийся в земле, и принятый аббатом за садовника, был граф де Ла Фер собственной персоной.
- Атос… - сдавленно сказал Арамис.
Прежний Атос времен мушкетерства… нет, не так.
Не прежний. Лучше.
Волнистые волосы, ничуть не тронутые сединой. Горделивая осанка, выдававшая прирожденного вельможу – даже в этом скромном костюме сельского жителя Атос оставался величественным. Спокойный и доброжелательный взгляд выразительных глаз, окруженных легкими, еле заметными морщинками. Благородная бледность лица ничуть не портила внешность графа и не старила его – напротив, ровный матовый оттенок кожи свидетельствовал об отличном здоровье. Никаких набрякших на висках вен, никаких темных кругов под глазами… Немного сбивали значительность облика лишь перепачканные в земле руки: граф возился с посадкой тюльпанов. В большой деревянной коробке, стоявшей у его ног, виднелись луковицы, приготовленные к высадке.
Атос, смотревший против солнца, чуть прищурился, приставил ко лбу ладонь.
- Арамис.
Как и прежде – они могли понять друг друга по интонации в паре произнесенных слов.
- Аббат, надолго?
Рене рассмеялся.
- Пока не надоем вам. Я больше не мог смотреть на итальянские красоты, и выехал тотчас, как получил письмо, разрешающее мне вернуться во Францию. Мне больше ничего не грозит – мой недруг схвачен и посажен в Бастилию.
- Но у него, помнится, был брат – тоже ваш враг?
- Он в Новом Свете. Из Параны не возвращаются. Во всяком случае он – не вернется.
Атос поспешно окунул руки в ведерко с водой и вытер их чистой сухой тряпицей.
- Вы мне никогда не надоедите, друг мой. Но я знаю ваш характер, потому спрашиваю еще раз: надолго?
- Недели две у меня есть. И я полностью в вашем распоряжении!
Друзья некоторое время стояли, глядя друг на друга.
- Атос, вы писали, что стали благоразумным. Но я, право, не верил.
- Я никогда не вру! – граф чуть пожал плечами. Это движение было столь знакомо Арамису, что аббат не выдержал первый – крепко обнял вновь обретенного друга. Атос также горячо обнял Арамиса.
- Устали с дороги? Пойдемте, я сейчас распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату, а так же как следует накормили.
- Не стоит, граф! – засмеялся Арамис. – Я пообедал не так давно, чтобы проголодаться. С удовольствием побуду в вашем обществе. Но, кажется, я отвлек вас от дел?
- Ничуть! – нисколько не смутившись, Атос вновь вернулся к грядке. – Дела можно закончить и в вашем присутствии. Всего десять минут, аббат. Признаться, я очень хочу, чтобы эти цветы были посажены лично мною. А затем, если вы не против, совершим небольшую прогулку по окрестностям.
- Здесь все так изменилось! – восхищенно признался Арамис. – Все, начиная с хозяина.
- Хозяин изменился первым! – с улыбкой ответил Атос, принимаясь за посадки. Действовал он со сноровкой, которая изобличала немалый опыт и с той уверенностью, которая присуща всем людям, занимающимся каким-либо ремеслом в свое удовольствие. – Впрочем, я написал вам, в чем причина.
- И где же эта причина? – Арамис во все глаза смотрел на этого столь знакомого ему и в то же время совершенно непостижимо изменившегося человека.
- Я отпустил Рауля погостить к соседям. У них мальчик примерно его возраста. Ребенку нечего постоянно находиться в обществе взрослых.
Арамису показалось, что, произнося эту фразу, Атос испытывает некое изрядное душевное облегчение. Но это впечатление владело им ровно пару мгновений. Чтобы развеять его, Атосу было достаточно улыбнуться своей прежней, спокойной и мудрой улыбкой.
Как мы уже говорили, итальянское солнце оставило свой след не только на коже аббата – оно выжгло многое и в его душе. Но эта спокойная, ласковая улыбка была сродни дождю, который оживляет засохшую землю.
В этом месте, в присутствии этого удивительного человека не существовало ни интриг, ни честолюбивых замыслов, ни аскетического самоотречения.
Арамис почувствовал, что глаза его невольно увлажняются.
Все же он правильно сделал, что приехал именно сюда. Именно это место было ему необходимо. Именно общество Атоса действовало на него благотворно.
А отдых был нужен.
Письмо, которое он получил, было подписано рукой личного секретаря кардинала Ришелье – господина Шарпантье. Оно призывало аббата д`Эрбле как можно скорее вернуться во Францию.
Такой призыв невозможно было игнорировать. Но аббат в два дня уладил все свои дела в Италии, и очень быстро ехал, позволяя себе лишь краткие остановки.
Две недели… да, пожалуй у него есть этот срок, чтобы отойти от всех коллизий, обрушившихся на него за последние полгода…
…Вечернее солнце бросало на землю косые лучи.
Теплая, безветренная погода благоприятствовала прогулке.
Рене, жмурясь, шел рядом с другом по кленовой аллее вдоль пруда и чувствовал себя на вершине счастья. Его прекрасное настроение было подкреплено принятой ванной, а также двумя часами сна: все же целую неделю провести в седле, отдыхая не более, чем по три часа в сутки – это было слишком.
- Бражелон приносит около пятнадцати тысяч ливров дохода ежегодно. Для такого небольшого поместья это неплохо, - рассказывал Атос. – Вы себе представить не можете, насколько жизнь в деревне изменяет человека. Полностью изменяется сам ход жизни. Здесь принято рано ложиться спать и рано вставать.
- Помнится, вы не слишком жаловали своих соседей…
Атос слегка улыбнулся.
- С тех пор прошло десять лет. Я стал куда спокойней относиться к недостаткам других, и, хотя и не поддерживаю близких отношений ни с кем, все же стараюсь не прослыть отшельником. У меня бывают небольшие приемы, и двери моего дома открыты для всех. К чему вы спрашиваете? Я уже успел отдать распоряжение. Вы здесь не так надолго, как мне хотелось бы, и потому я желаю как можно больше времени уделить общению с вами.
- Вы счастливы здесь?
- Да, Арамис. Я могу признаться вам в этом.
- И вас не тянет в Париж?
- Ничуть. Столичная суета и грязь будут раздражать меня. А светская жизнь меня никогда не привлекала. Я отношусь к ней как к неизбежному злу. В провинции это зло можно свести к минимуму. Мне вполне хватает книг, арендаторов, кратких визитов соседей. И самое главное – есть Рауль. С ребенком общаться необычайно интересно. Вы это вряд ли поймете, мой друг. Не обижайтесь, прошу вас. Просто… у вас другой склад характера, чем у меня. Вы слишком деятельны. Наконец, вы носите сутану.
- Не иронизируйте, Атос.
- Упаси Боже, ни тени иронии! Я бы даже попросил вас об одолжении. Вы не откажетесь отслужить мессу у меня в часовне?
- Хоть каждый день, граф! Мне вовсе не трудно. Только не знаю, буду ли я убедителен для вас в роли проповедника. Ведь вы знали меня совсем с другой стороны…
Атос покачал головой.
- Вы тоже изменились, друг мой.
Арамис грустно усмехнулся.
- Я всего лишь отказался от завивки. С меня довольно и того, что есть. Я… постарел?
Граф улыбнулся.
- Вы выглядите ровно так же, как тогда, когда мы виделись в последний раз. Пожалуй, даже лучше. Арамис, вот теперь я вас узнаю! Я испугался, что вы превратились в монаха, в аскета. Попросили самую скромную комнату, отказались от обеда, едва пригубили бокал с вином.
- Но ведь вы тоже не пили!
- Я – другое дело! – спокойно ответил Атос. – Я не нахожу в этом напитке никакой прелести. Не понимаю, почему меня раньше так интересовал его вкус. Иногда, в теплой компании, я могу позволить себе бокал шамбертена. Однако, отдаю предпочтение другим напиткам. Моя кухарка варит превосходный освежающий напиток из сухих яблок и груш. За ужином вы его непременно отведаете…
…Напиток был великолепен - что правда, то правда. Он отдавал легкой, едва уловимой горечью, которая свойственна некоторым выдержанным винам, сделанным на основе тех сортов винограда, в которых дикая лоза привита на окультуренную...
К концу дня Арамис вообще уже отказывался что-либо понимать.
Атос не играл и не лукавил – он на самом деле переродился. Арамис смотрел на друга широко раскрытыми глазами и тщетно старался подловить его хоть в какой-то мелочи, которая была способна разрушить впечатление столь непостижимого изменения человека.
Атос сохранил в себе то лучшее, что в нем было. И непостижимым образом преумножил все свои добродетели, заставив их засиять новым блеском.
Нынешняя беседа в библиотеке ничуть не напоминала ту, что друзья вели осенью 1633 года.
Но тогда была осень…
Теперь набирала силу весна. И Арамису казалось, что все происходит ровно наоборот.
Это у Атоса были силы жить.
Это Атос убеждал его в том, что мир прекрасен.
Это Атос был деятелен и энергичен.
А он…
Итальянское солнце, будь оно неладно. Итальянское солнце. И камни, раскаленные от жары.
Он по-прежнему был бедняком без гроша в кармане и без особых перспектив. Правда, в Париже его ждало немалое вознаграждение за то дельце, которое он столь ловко провернул, будучи в Риме. У него и сейчас с собой были бумаги, которые он должен был отдать монсеньору Мазарини…
Но об этом Атосу говорить не стоило.
Разошлись друзья за полночь.
Арамис решил немного почитать перед сном, но вдруг понял, что не может. Он был полуживым от усталости.
Аббат лег в кровать, и через минуту уже крепко спал…
День был заполнен сладостным ничегонеделанием. Лень никогда не была присуща характеру аббата д`Эрбле, но нынче он позволил себе подольше поваляться в постели (благо, его никто не будил), позавтракать позже других, неторопливо одеться и выйти на улицу лишь тогда, когда перевалило за полдень.
Они с Атосом совершили небольшую верховую прогулку – граф вновь показывал свои владения и с видимым удовольствием отвечал на вопросы друга, касающиеся жизни в поместье. Арамис продолжал удивляться: иные посчитали бы доход, который приносил Бражелон, почти бедностью. А Атос с невероятной ловкостью размещал деньги таким образом, что их хватало на весьма приличную жизнь.
После обеда друзья вновь направились на прогулку – на сей раз пешую. Если до этого говорили о делах дня сегодняшнего, то сейчас настало время предаться воспоминаниям о прошлом. Атос ничего не знал ни про д`Артаньяна, ни про Портоса. Арамис был достаточно наслышан о подвигах лейтенанта королевских мушкетеров во время последней кампании во Фландрии, и с удовольствием делился своими сведениями с графом. Глаза Атоса светились от радости.
- Я всегда знал, что д`Артаньян найдет способ заполучить себе плащ капитана!
- Вы думаете? – Арамис позволил себе не скрывать свое сомнение. – Атос, это вы с Портосом достигли благополучия. А мы с д`Артаньяном, видимо, еще долго будем бедняками без гроша в кармане. Сами знаете – нам можно надеяться только на самих себя.
Атос устремил на друга свой внимательный, спокойный взгляд.
- Вот как! Я почему-то думал, что у вас найдутся покровители…
Арамис чуть покраснел.
- Мои покровители не спешат помогать мне делами… - грустно сказал он. – Атос, я совсем не преуспел в этой жизни. Мне кажется, что мой урок смирения затянется до глубокой старости. Я потерял и то, что имел раньше.
- Вы никогда не выказывали столько пессимизма, друг мой.

- Конечно! Неужели вы не поняли, что ее выдают замуж против ее воли, за человека, который вдвое ее старше, и к тому же открыто состоит в любовниках у мадам де Монбазон! Атос, поверьте мне: я повидал множество разных браков, которые совершались с чисто практической точки зрения, без всяких там чувств. Но это – уже почти преступление!
Атос вздохнул еще раз.
- Арамис, но и браки по любви часто не приносят никакого счастья. Мне странно слышать такое возмущение в вашем голосе. Вы вполне здравомыслящий человек, и прекрасно понимаете, что чувства, увы, не главное. Брак по родительскому расчету – самый крепкий. Разве не это вы обязаны внушать своим прихожанам? Так что же вы горячитесь? Этот брак не принесет ее высочеству особого счастья. Но и бесчестья не доставит.
- Герцог – трус, подлец и лгун! Вам ли, Атос, не знать этого? Вспомните для примера историю, которая в полной мере раскрывает характер этого человека: когда его воспитатель был убит шальной пулей, герцог не побрезговал потратить время на то, чтобы самым тщательным образом обыскать его карманы! Если в семнадцать лет он имел такие замечательные задатки, как же они развились за тридцать с лишним лет!
Атос неодобрительно покачал головой.
- Арамис, Арамис!
Аббат понял, что проявляет излишнюю горячность, которая вот-вот выдаст его.
- Я ничуть не протестую! Но все же стоит понимать, что разница в возрасте слишком велика…
- Вы полагаете, что кандидатура герцога де Бофора была бы более предпочтительна?
- Я полагаю, - Арамис выдавил из себя улыбку, - что кандидатура герцога де Бофора не устроит никого.
- Вот и сравнивайте, друг мой. Все познается в сравнении. Сколько проблем породил бы подобный брак. Лонгвиль хотя бы не будет носиться по Парижу в весьма сомнительной компании, срывая плащи с прохожих, как подвыпивший школяр. Лонгвиль осторожен, и это – великая добродетель в наше время. У него есть союзники, но нет видимых врагов. К тому же он, в отличие от Бофора, весьма состоятелен… У ее высочества – ангельский характер. Вы в некоторой степени поэт, Арамис, я понимаю ваше возмущение. Но что же поделать? Не она первая, не она последняя…
Аббат старательно смотрел в окно и сжимал пальцы под кружевными манжетами так, что рисковал переломать себе все косточки.
- По нескольким фразам ее высочества я сделал вывод, что ей сейчас более всего хочется находиться на свежем воздухе и без назойливой опеки. Я рад беседовать с ней; ее высочество умна и деликатна – редкость для девушки ее возраста и положения. Но у меня масса дел, которые нельзя оставлять без внимания… кроме того…
Граф слегка запнулся. Арамис поспешил ему на помощь:
- Кроме того, вы не слишком любите женское общество... и я вас понимаю. Короче, не стоит более поднимать эту тему. Итак?..
- Вам самому нужен отдых, но если я все же попрошу вас помочь мне развлекать нашу гостью? Говорю «нашу» намеренно, ибо вы в моем поместье не гость, а член семьи.
Арамис, ожидавший развития разговора в неприятном для себя русле, вздохнул с облегчением.
- Конечно, граф! Тем более, что и мне есть, о чем поговорить с ее высочеством. У нас масса общих знакомых. Кроме того… есть некая услуга, которую она мне оказала, и которую я никогда не забуду.
- Какая же, Арамис?
Аббат улыбнулся.
- Услуга из тех, что быстро порождают благодарность, и даже более того. Эта девушка спасла мне жизнь.
Граф удивленно вскинул брови.
- Каким образом?
- Она не дала мне истечь кровью, когда я валялся в склепе с проломленной головой.
- Что ее высочество делала в склепе?
- Ничего особенного. Детская доверчивость, помноженная на женское любопытство. В компании двух искателей приключений – вполне благоразумных и честных молодых людей, должен уточнить! – решилась посетить могилу одного не канонизированного святого, который до этого заинтересовал и меня… Словом, граф, вы понимаете, что хотя бы по этой причине общество этой девушки мне приятно. Я уже не говорю о том, что она умна, прекрасно образованна и читает Гомера в подлиннике. К тому же мы много говорили сегодня о литературе… я восхищен тем, насколько тонко она чувствует некоторые вещи.
Атос одобрительно кивнул головой.
- Прекрасно. Ее поступок делает ей честь. Теперь я все отлично понимаю. Воспоминания такого рода заставляют вас испытывать к ней почти братские чувства и оправдывают вашу горячность. Конечно, вы желаете ей лучшей доли и самого прекрасного жениха.
Арамис опустил голову.
- Да, конечно! – глухо сказал он.
Распространяться на тему того, чего он желает на самом деле, он совершенно не собирался. Довольно того, что Атос заметил его волнение – но очень удачно приписал его совершенно другой причине. Вполне пристойной и объясняющей решительно все.
***
Перед вечерней прогулкой по саду аббат выдержал еще одно испытание.
Разумеется, страдающая Бланш де Коломьер прослышала о том, что в доме находится еще один мужчина. Это обстоятельство встревожило ее, и графиня устроила престрогий допрос своей подопечной.
Принцесса скрывала свое волнение под маской легкого раздражения, и так строила свои ответы, чтобы графиня поняла: ее высочеству скучно; господин граф мил, но вечно занят; у господина графа гостит его друг – парижский знакомый принцессы Конде, аббат д`Эрбле, священник-иезуит; поскольку господин граф постоянно занят делами, она совершила пару прогулок в обществе аббата. Аббат умен и скромен, его общество не раздражает ее высочество. Напротив: своим красноречием он возбуждает в ней смирение и благочестивые чувства.
Ни смирению, ни благочестию девушки графиня не верила. Потому изъявила желание немедленно лично встретиться с аббатом и также поговорить с ним.
Трепеща от нахлынувших чувств, принцесса позвала Агнессу и распорядилась, чтобы та нашла аббата.
Агнесса метнулась исполнять приказание.
Аббат явился в сопровождении графа через десять минут. Анна-Женевьева едва не прикусила язык от восторга.
Граф был безупречно серьезен и участлив. Он ввел в комнату больной строгого, неулыбчивого священника с тонким, аскетически отрешенным от всякой земной суеты лицом.
Графиня, дама образованная и изо всех сил поддерживавшая репутацию благочестивой вдовы, приподнялась на подушках и заговорила с аббатом по-латыни.
Аббат отвечал со спокойной доброжелательностью – негромким, мелодичным голосом.
Атос улыбался. Анна-Женевьева тихо фыркала в кулачок: после того, как она видела этого строгого священника гарцующим верхом и сочиняющим сказки, было трудно не понять, что вся его строгость – напускная. Но на графиню эта игра производила должное впечатление.
Мадам Бланш кисло улыбнулась и перешла на французский язык. Это можно было расценить как милость.
- Кажется, у вас хорошее образование, аббат…
- Сносное, мадам. По ряду причин мне не удалось закончить парижскую семинарию, но я нагнал свое позже. Я заканчивал иезуитскую коллегию в Нанси, затем – университет Алькала. Только что вернулся из Италии, где также три года посвятил занятиям богословием и философией.
Кислая улыбка переросла в благосклонную.
Аббат позволил себе улыбнуться в ответ, и продолжил беседу.
Мадемуазель де Бурбон смотрела на них во все глаза: это было невероятно! Графиня жеманилась как записная кокетка, поправляла волосы и беспрестанно улыбалась. Кажется, она и о болезни забыла.
Зато болезнь не забыла о графине и напомнила о себе довольно ощутимой болью в ногах.
- Ах, аббат, я так страдаю! – пожаловалась мадам Бланш, падая на подушки.
Анна-Женевьева переглянулась с графом.
Граф так же, как и она, с трудом сохранял благовоспитанное спокойствие, которое пристало ситуации. Господину де Ла Феру очень хотелось рассмеяться…
***
- Кажется, вы покорили сердце графини, аббат. Она сама отправила нас прогуляться. И сказала вам: «Бедненький, вы такой бледный!». Это просто удивительно!
- Поверьте мне, сударыня – я вовсе не бледный. Как раз сейчас у меня неестественно яркий оттенок кожи. Обычно я не уступаю в бледности графу де Ла Феру.
- Вы, помнится, говорили, что служили вместе? Где?
- В роте господина де Тревиля! – Арамис поклонился.
Они гуляли по саду, примыкающему к дому, выбирая самые дальние дорожки.
- Вы были мушкетером?
И нежные пальчики ее высочества крепче сжали пальцы аббата.
- Да, ваше высочество.
Воздух был наполнен ароматом молодой листвы и ландышей. Весна все больше вступала в свои права. От дома доносились веселые голоса слуг: граф позволил им отдохнуть субботним вечером. Но здесь, в саду, словно существовал иной мир, где не было других людей.
- Вы обещали рассказать…
- С вашего позволения – не сейчас.
Девушка вздохнула.
- Хорошо. Но дайте слово, что расскажете…
- Не сомневайтесь.
Они опять с трудом говорили – только короткими фразами, только на ничего не значащие темы.
- Аббат…
- Ваше высочество, можно попросить вас о милости?
- Конечно.
- Называйте меня «шевалье» - пусть я и в сутане. Мне будет приятно.
- Хорошо… шевалье… Шевалье, мы с вами так и не придумали, чем закончится сказка про принцессу и дракона.
- Нам помешали. Но если вам будет угодно, я продолжу.
- Мне будет угодно… Вон скамейка – присядем, я немного устала…
Конечно. Они гуляют второй час. Из аллеи в аллею, мимо пруда, мимо дома, мимо фонтана…
- На чем мы остановились, ваше высочество?
- На том, что из леса вышел мужчина, одетый как простой охотник. Он был молод и хорош собой.
- И принцесса попросила его помочь ей…
- Нет… - тихо ответила девушка, уставившись на носки своих туфелек. – Принцесса сначала влюбилась в него. Принцессы редко просят помощи у тех, кому не доверяют…
- Ваше высочество… похоже, вы знаете, что было дальше, лучше, чем я.
- Не знаю… потому что не знаю, полюбил ли принцессу охотник.
Аббат сделал над собой усилие.
- Конечно, полюбил. Ее нельзя было не полюбить…
- Но она была бедно одета…
- Красота и молодость не нуждаются в богатом наряде…
- У нее были распущены волосы…
- Волосы у нее были чудесные…
- Она была босиком, как нищенка…
- И охотник увидел, какие маленькие у нее ножки.
- И он решил…
- Что ни за что на свете не отдаст ее на съедение дракону.
- Но солнце садилось…
- И времени оставалось все меньше…
- Тогда почему охотник медлил?
- Он не мог оторвать глаз от ее лица. И не забывайте – он ведь не знал, любит ли она его. Не смел даже думать об этом.
- Почему?
Принцесса подняла взгляд. Волшебно мерцающие бирюзовые глаза. Ее рука судорожно сжала пальцы аббата.
- Потому что такие девушки одаривают своей любовью не всякого.
Повисла пауза.
- Наклонитесь ко мне, шевалье… Чтобы он не сомневался, принцесса сделала вот так…
Горячее, взволнованное дыхание опалило губы аббата.
Она его поцеловала.
И замерла, как ребенок, который ожидает наказания. Бледная, еле дышащая, почти на грани обморока.
Шевалье осторожно привлек ее к себе - и ответил тем же...
- Ах, уже темнеет! Нас сейчас потеряют… Рене, отпустите… будьте хоть немного благоразумны… Пора вернуться.
Девушка ослабевшей рукой попыталась поправить слегка растрепавшиеся волосы.
- Не так…
Аббат быстро помог ей водворить нитки жемчуга, скреплявшие прическу, на положенные места.
- Сделаем еще один круг…
- О, да! Я боюсь, что господин граф все поймет. И мадам Бланш…
- Не бойтесь ничего, доверьтесь мне. Только что вы были такой смелой, что привели меня в изумление…
Ее высочество покраснела так, что это было видно даже в сумерках.
- Я должна пожалеть об этом? – спросила она, для полной уверенности поправляя и колье на шее. Аббат с деланным негодованием расширил глаза:
- Вы сами решаете, ваше высочество, о чем жалеть, а о чем – нет! Одно ваше слово, и я…
Девушка провела кончиками пальцев по плечу своего спутника, словно снимая несуществующую пылинку. Затем прижала указательный палец к губам аббата, призывая его замолчать. Покачала головой с неподражаемой грацией.
- Поцелуйте еще… - томным шепотом попросила она. И медленно прикрыла глаза.
Рене тихо рассмеялся.
- Теперь я призываю вас быть благоразумной. Мы уже полчаса не появляемся под окнами дома. Извольте опереться на мою руку, и выслушать нравоучение. Я произнесу его лишь для того, чтобы ваше личико приобрело выражение, приличествующее ситуации. Сейчас оно, увы, слишком счастливое. Из чего я делаю вывод, что вы все же не жалеете…
Ее высочество посмотрела на аббата тем особенным, сияющим взглядом, какой бывает только у женщин, которые влюблены и счастливы.
- Боже мой, не говорите глупости! – прошептала она.
Аббат вздохнул и помог ей подняться. Вовремя: на дорожке показался граф де Ла Фер.
Он застал своих гостей спорящими на богословские темы. Ее высочество с жаром цитировала труды Фомы Аквинского и, казалось, не сразу заметила появление хозяина поместья. Аббат, строго поджав губы, чертил на дорожке какие-то фигуры.
Атос некоторое время не решался прервать разговор, давая девушке время закончить свой тезис.
- Ну, разве я не права? – спросила ее высочество. Щеки девушки раскраснелись от возбуждения, глаза сияли. Она подняла голову и радостно воскликнула. – Сударь, рассудите нас! Мы уже битый час спорим, и не можем придти к соглашению. А все потому, что аббат придерживается позиций Святого Августина…
Граф еле заметно улыбнулся и устремил на Арамиса взгляд, не лишенный легкой доли иронии. Видимо, споры на тему Блаженного Августина - любимое занятие его друга. Помнится, причина, приведшая Арамиса к той самой, памятной дуэли с д`Артаньяном, тоже была в разном толковании отрывков из трудов почтенного богослова…
Ужин был примечателен тем, что графу надоело молчать. Был один из тех редких, но оттого драгоценных моментов, когда немногословного Атоса точно подменяли, и он становился великолепным, остроумным рассказчиком, душой компании. Ее высочество хохотала, заливаясь серебряным колокольчиком.
Разговор крутился вокруг военной темы. Друзья, как и понятно, весьма неплохо разбирались в тяготах походной жизни, а Анна-Женевьева, наслушавшаяся рассказов «милого брата» - герцога Энгиенского, с легкостью поддерживала беседу.
- Судя по всему, ваш брат будет великим полководцем! – одобрительно кивнул Атос. – Это хорошо.
- О, мы с Луи в детстве постоянно играли в войну его солдатиками! В большой зале мы расставляли наши армии, и часами бились!
- И кто побеждал?
Девушка чуть смутилась.
- Бывало, что и я! – скромно сказала она. – Но я старше! Граф, вы не откажетесь принять в качестве дара для вашего воспитанника наши деревянные войска? Мне теперь не к лицу заниматься подобными забавами, а у брата – настоящая армия. Отец отправил его во Фландрию…
Она вздохнула, и тотчас продолжила с тихой нежностью в голосе:
- Мы почти каждый день пишем друг другу!
Атос еле заметно улыбнулся.
- Так вы примете мой подарок, граф? Две великолепно вооруженные армии, даже с пушками! И из пушек можно стрелять!
- Горохом? – граф продолжал улыбаться.
- Да. А вы откуда знаете?
- Я тоже был мальчишкой, и у меня тоже были игрушки.
- А вы, аббат? – спросила принцесса, старательно рассматривая узор на скатерти.
Господин аббат ответил далеко не сразу. Ее высочество вынуждена была повторить вопрос второй раз.
- В том возрасте, когда мальчики играют игрушечными солдатиками, я уже держал в руках молитвенник и четки.
Голос священника звучал глуховато – как от простуды.
После этой фразы ее высочество как-то приуныла, глаза, только что светившиеся от возбуждения, потухли. Веселый разговор сам собой сошел на нет после деликатного зевка, который девушка постаралась скрыть – но не сумела.
- Вы устали, ваше высочество! – заметил Атос. – Пожалуй, вам пора лечь в постель и как следует отдохнуть. Завтра утром я обещаю вам поездку на дальние пруды, которые принадлежат мне. Туда ведет красивая дорога. Мы будем завтракать на лужайке – форелью, которую прямо при нас выловят и приготовят.
- Пожалуй, вы правы, граф! Я в самом деле немного устала… - мадемуазель де Бурбон бросила на хозяина благодарный взгляд. – И не вполне хорошо себя чувствую…
- Если вам покажется, что у вас чересчур жарко натоплено, можете распорядиться, чтобы вам не закрывали на ночь ставни. Не бойтесь, ваша спальня на втором этаже… и у меня в доме нет разбойников. Спросите у аббата: он ни разу их не видел, хотя у него раскрыты не только ставни, но и оконная створка.
Анна-Женевьева сделала было жест рукой, который можно было истолковать как отрицательный. Но затем замерла, лицо ее посерьезнело.
- Да, граф. Жару я не выношу. Не закрывайте ставни. Погода хорошая, грозы не предвидится. Аббат, вам не холодно?
- Ничуть! – шевалье опустил глаза, и не сделал ни одного движения, чтобы подняться и сопроводить знатную гостью до комнаты.
Атос выполнил эту миссию, затем вернулся и улыбнулся другу.
- А мы с вами еще немного поговорим, не так ли?
- Разумеется! – Арамис провел рукой по лбу. – Ваше общество мне всегда приятно…
Разговор затянулся. Друзья разошлись ближе к полуночи.
Внимательный взор Атоса не мог не заметить, что Арамис, поначалу выглядевший бледным и измученным, постепенно приходит в себя...
Пока мужчины неторопливо беседовали, обсуждая политические вопросы и потягивая из бокалов кто - вино, а кто - отвар из фруктов, ее высочество с самым постным видом пожелала спокойной ночи графине де Коломьер и убедилась, что Бланш вновь оставила дверь в свою комнату приоткрытой таким образом, чтобы с кровати было видно все, что происходит в коридоре. Выйти из комнаты принцессы, минуя зоркое око графини, было невозможно: болезнь сделала сон пожилой дамы весьма чутким, и малейший скрип половиц выводил ее из дремоты.
Анна-Женевьева де Бурбон принадлежала к тому типу женщин, которые не склонны предаваться пустым мечтаниям. Она обладала достаточно решительным характером, чтобы, приняв решение, приступить к его выполнению.
Агнесса расплетала ей волосы на ночь, а ее высочество сидела в глубокой задумчивости. Она хотела молиться - и не могла, поскольку в нечестивых делах Господь редко оказывает помощь людям. И в то же время девушка не могла не благодарить своих небесных святых покровительниц, чьи имена она носила, за оказанную помощь. Ведь немыслимо было представить столько совпадений разом: болезнь надоедливой компаньонки, неожиданная задержка в пути, встреча с человеком, который не раз снился мадемуазель де Бурбон в самых сладких снах… и этот человек неожиданно открылся ей в любви, ее чувство было взаимным! Ее высочество, до сегодняшнего вечера так стойко сопротивлявшаяся доводам Агнессы и многочисленным соблазнам в лице весьма привлекательных молодых людей, вдруг поняла, что ей больше не надо бороться с собой.
Решение было принято легко, без нажима со стороны, без чьего-либо влияния.
Способ же любезно подсказал граф. Конечно, он был далек от мысли о том, что открытое окно может послужить не только средством доступа свежего воздуха в комнату, но и выходом из этой самой комнаты. Еще накануне ее высочество обнаружила, что вдоль окон тянется довольно широкий выступ, а стены дома с этой стороны густо оплетены лозами дикого винограда. А граф упомянул, что аббат, любитель весенней свежести, держит окно открытым не только днем, но и ночью... стало быть, в это окно можно проникнуть.
Она прекрасно понимала, что рискует, и сильно.
Но понимала и то, что рисковать будет. Иначе грош цена тем словам, которые она сказала вечером в саду господину д`Эрбле.
Впрочем, официальная интонация в этом имени была отныне неуместна.
Его звали Рене. Ее милый Рене. И никак иначе.
Ее высочество мадемуазель де Бурбон стояла на узком карнизе, вжавшись в стену и боялась посмотреть вниз.
Двигаться – пусть медленно и осторожно, глядя строго вбок и немножко вниз, цепляясь за неровности стены и лозы дикого винограда – было куда легче, чем стоять на месте.
Она проделала уже большую половину своего опасного пути, причем было почти не страшно. Но дальше нужно было преодолеть преграду в виде декоративного выступа… а за ним карниз сужался. Девушка видела, что пройдет – нужно будет всего лишь иначе ставить ногу и быть еще более осторожной. Ловкости ей было не занимать – она была тонкой и гибкой, Шарлотта-Маргарита пристально следила за тем, чтобы ее дети не росли неженками. К тому же быть старшей сестрой для двух братьев – это совсем не то, что быть одной из нескольких сестер. Будучи всего на два года старше герцога Энгиенского, Анна-Женевьева принимала участие во многих забавах брата. Во всяком случае, по деревьям они лазали с одинаковым удовольствием.
Нужно было идти вперед и ни в коем случае не бояться.
Идти девушка не могла. Одной рукой она судорожно сжала концы темной шали, которую одолжила ей Агнесса, другой рукой вцепилась в угол выступа.
Под ней был задний выход из дома. На ступеньках стоял граф в сопровождении молчальника-управляющего. И разговор шел как раз о том, что ее высочество попросила не закрывать окно. То есть разговаривал в основном граф де Ла Фер. Управляющий ограничивался жестами, кивками и односложными фразами.
В иной ситуации девушке было бы невыразимо приятно понимать, что об ее безопасности так заботятся – по правде сказать, ласки и любви в своей жизни она видела мало. Но сейчас те двое, стоявшие внизу, были не более, чем досадной помехой.
Дав указания по поводу предстоящей прогулки (сюрприз, содержание которого знаешь, вряд ли станет от подобного разоблачения менее привлекательным), граф развернулся. Анне-Женевьеве оставалось только вознести к небесам горячую молитву: вздумай хозяин сделать хоть шаг в сторону окон гостьи – и она будет неминуемо разоблачена. Приличным девушкам любого сословия совершенно нечего делать в ночное время на карнизе чужого дома – между окном собственной спальни и окном спальни молодого мужчины. Хороша же принцесса крови, стоящая на карнизе в одной ночной сорочке, подол которой открывает ноги чуть выше щиколотки... и сосед у нее, между прочим, не просто молодой мужчина, а священник…
Абсурд ситуации заставил девушку прикусить губу – ей стало смешно.
Граф некоторое время постоял на месте, а затем скрылся в доме. Гримо ушел еще раньше.
Путь был свободен.
Мысли об абсурдности ситуации (кому сказать – не поверят: первая принцесса крови французского королевства, по доброй воле рискующая жизнью и честью ради безвестного бедного священника!) все же принесли пользу – пропала неуверенность, руки окрепли, ноги перестали дрожать.
И мадемуазель де Бурбон очень быстро добралась до окна спальни аббата д`Эрбле.
Комнату тускло освещали три или четыре свечи, стоявшие в подсвечнике на столе.
На столе лежало много книг, много исписанной бумаги, деревянная шкатулка с лежащими в ней шелковыми закладками.
Раскрытая Библия. Небрежно брошенные на разворот четки из самшита.
Легкий сквознячок шаловливо шелестел страницами, переворачивая их то так, то этак. Шипели и дергались язычки пламени.
Вдруг вновь стало страшно. Господи, что она делает…
«Делаю то, что хочется!» - оборвала запоздалый приступ благоразумия ее высочество, скинула шаль, и решительно направилась к постели шевалье.
Направилась так, словно каждый день занималась именно соблазнением священников.
А он – спал. Точнее – пребывал в беспокойном забытьи, которое иногда заменяет людям сон. На лбу выступили мелкие капли пота, рука, лежавшая поверх одеяла, то сжималась, то разжималась…
И на шее билась голубоватая трепетная жилка - тонкая-тонкая.
Просто молча смотреть на это не было сил… коснуться его – значило неминуемо разрушить свое тихое счастье. Проснется… и что скажет? Отправит назад? Одно дело – поцелуи в темной аллее… он красив, он не железный, у него тоже могли сдать нервы… совсем другое – то, что может произойти сейчас.
Сомнение мучило девушку несколько минут. Все это время она то нерешительно протягивала руку к плечу мужчины, то отнимала ее.
Бросало то в жар, то в озноб.
Почему она смотрела не на его лицо, а на эту пульсирующую жилку на шее?
Тонкую голубоватую линию, просвечивающую сквозь кожу, отчаянно хотелось поцеловать.
Бороться с собой становилось невозможно. В конце концов, что он с ней сделает? Не убьет же!
И Анна-Женевьева уступила соблазну.
Вопреки ее ожиданиям, любимый проснулся не сразу. Все было так, словно он не хотел просыпаться и сам оттягивал момент, когда нужно будет открыть глаза.
Но открыл…
Секунду смотрел непонимающе.
- Вы?
Дернулся, вскидываясь. В глазах плескалось нечто невероятное: смесь недоверия, восторга, восхищения, удивления… и еще чего-то такого, чему девушка не знала названия. Но именно это «что-то такое» заставило ее сердце затрепетать от радости. Нет. Не прогонит.
- Но… каким образом?
- Через окно! – она с самым независимым видом показала на открытую створку. И прыснула со смеху – неужели непонятно?
Окончательно стряхнув остатки своих сновидений, аббат засмеялся тоже. Протянул руку, отвел волосы с ее лица.
Глаза его сияли.
- Ваша смелость, мадемуазель, достойна всяческих похвал.
Сияющие глаза с еле заметными насмешливыми искорками где-то в глубине зрачков приблизились, окутали колдовскими чарами, уничтожили последние остатки страха и благоразумия.
- Как лента алая – губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими…
Одно дело – просто читать, не вникая в смысл, потому что смысл темен и непонятен… страницы святой книги равнодушно закрыты, найдено куда более понятное и приятное место. Совсем другое дело – когда те же слова, каким-то чудом запомнившиеся, шепчет тебе на ухо любимый голос.
Единственно верные слова, которые вдруг становятся понятными… и сладкими.
- Скажи еще…
- Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе…
Вечные слова. Слова, которые она читала когда-то. Но – ведь это он, он, ее возлюбленный, говорит сейчас ей! Только ей!
- Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!
Ливанские благовония… роскошные сады… да, няня рассказывала…
Он целует ее – она закрывает глаза, так уж получается – глаза смыкаются сами… но когда она открывает их – он смотрит на нее… он глаза не закрывает, он любуется ею неотрывно… странно, у него получается, а у нее – нет.
Впрочем, мысль исчезает тотчас, не успев угнездиться в сознании.
Только его губы, его руки… и этот шепот.
Словно происходит некий тайный, невероятный обряд, который навсегда свяжет их… вопреки всем и вся. Что людские законы против этой магии? Что сословия, богатство и прочие мирские условности?
…Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревьями, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана.
Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой – и польются ароматы его… Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его…
…- Да ласкает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина… - тихо произнесла она, когда вновь можно было говорить хоть что-то.
- Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… - улыбнулся он, осторожно снимая руки ее высочества со своих плеч. – Я польщен, но вино нам точно не помешает.
И точно – принес вино в высоких серебряных бокалах. Галантно опустился на одно колено, протянул даме кубок.
- А яблоки? – тоном капризничающей девочки произнесла она. И засмеялась. Смех получился каким-то новым, незнакомым даже для собственного слуха: хрипловатый и куда ниже, чем обычно.
- О, яблоки! – аббат стукнул себя по лбу и метнулся к столу.
Яблоки в самом деле были – уже последние яблоки урожая прошлого года, с морщинистой кожурой и дрябловатой мякотью. К их сладости примешивалась едва ощутимая горечь.
Влюбленные пили вино и смеялись – много, беспричинно. Просто потому, что им было легко друг с другом.
- Можно спросить: Рене, а вы помните, когда впервые меня увидели?
- Еще бы забыть! У меня до сих пор при этом воспоминании болит бок! Вы, мадемуазель, играли со своими подружками в доме маркизы Рамбуйе. И выбрали меня объектом, вполне подходящим для того, чтобы затормозить! Сначала в меня врезался обруч, запущенный вашей ручкой, а затем – вы сами!
- Мы играли в обруч?
- Именно! Вы не удержали равновесия, и в довершение всего пребольно ударили меня палкой, которой направляют обруч!
- Нет мне прощения! Шевалье, и куда вас ударило?
- Вот сюда!
Ее высочество наклонилась и быстро поцеловала аббата в указанное им место.
- Теперь вы меня простили?
- Нет уж! – синие глаза вновь потемнели, приобрели опасное мерцание. – С вас, сударыня, набежавшие за десять лет проценты! Я намерен вытребовать все сполна!
- Дайте хотя бы спокойно допить вино!
- А разве я вам мешаю? – о, это неподражаемое смирение!
Личико ее высочества неожиданно посерьезнело.
- Рене… мне даже нечего дать вам в залог нашей любви.
Шевалье поцеловал ее руку. И тоже стал серьезен.
- То, что вы мне дали нынче – это самый драгоценный залог. Поверьте мне, все украшения – всего лишь дорогие побрякушки перед вашей смелостью. И перед вашим доверием. Я оказался трусливей, чем вы.
- Вас удерживало почтение, не так ли? Потому даже не стоит об этом.
Она бросила на возлюбленного быстрый взгляд.
- Дайте мне ваш крест. Прошу вас.
Аббат покорно снял с шеи свой крестик, который носил, не снимая. Простенький серебряный крестик без камней, разве что достаточно тонкой работы. Крестик висел на серебряной же витой цепочке. Украшение, которое вполне пристало скромному священнослужителю без особых средств. Держа его на ладони, Рене припомнил, как сам покупал себе этот крест – еще в Париже, когда окончательно принял решение принять сан.
Девичьи тоненькие пальцы, едва заметно просвечивающие розовым в лучах восходящего солнца, взяли цепочку, бережно расправили у себя на ладошке.
- Оденьте его на меня.
Он подчинился. Она молча кивнула, когда цепочка оказалась на ее шее. Взамен ее высочество сняла свой крестик: прелестная вещица, золото и крошечные алмазы, закреплен на длинной нитке отборного жемчуга. Украшение, достойное принцессы.
- Ваше высочество…
- Не перечьте. Прошу вас.
- Но…
Она прижала свой пальчик к его губам. Засмеялась. И с самым мечтательным видом принялась перекладывать пряди его волос так, как ей захотелось.
- Считайте это нашим венчанием… ни вы, ни я не имеем на это права, но так будет правильно. Правда?
«Иисусе сладчайший, прости меня, я в самом деле люблю ее до безумия…»
- Правда.
Клятва была скреплена поцелуем. Оторваться друг от друга было невозможно, немыслимо. И ночь – продолжалась…
День обещал быть чудесным: солнечным, теплым, безветренным.
Атос накануне лег в постель достаточно поздно: граф занимался делами, чтобы все утро посвятить общению с другом и гостьей.
Утром графа ожидал приятный сюрприз – Блезуа, тот самый парень, который открывал ворота Арамису, привез хозяину небольшой конверт, надписанный старательным детским почерком. Атос не мог сдержать радостную улыбку. Он вскрыл письмо и внимательно прочитал его несколько раз подряд. Неизвестно, что доставило ему большее удовольствие – сам факт того, что юный воспитанник, даже веселясь и развлекаясь в поместье соседей, не забыл о своем опекуне, или наивно-доверчивый тон, которым было написано послание. Рауль счел нужным отправить своему благодетелю «длинное» письмо – аж на пяти страницах, с подробнейшим отчетом о каждом дне, о том, как его кормят, о том, чем он и Генрих занимаются. Обычные детские новости: выловленная в Луаре рыба, поездка в Блуа, небольшие покупки, «я повторяю каждое утро латинские глаголы, которые мы с вами учили перед моим отъездом»… Мальчик просил разрешения остаться погостить у друга еще дня три-четыре – «ведь потом Генрих уедет на полгода, и мы долго не увидимся».
Атос вздохнул и распечатал второй конверт. Женский почерк, отсутствие клякс, аккуратные строчки. Мадам де Невилье просила графа позволить Раулю погостить у них еще и заверяла, что мальчик никому не доставляет никаких хлопот. Напротив – маленького виконта все очень любят.
Что ж… придется уступить. Оно и к лучшему, что Рауля сейчас нет дома.
Граф быстро написал ответ, и кликнул Блезуа – единственного слугу, который был свободен. Все равно этот лентяй найдет способ увильнуть от любого дела, так пусть хоть совместит приятное с полезным: не будет помогать садовнику и отвезет письмо.
Обрадованный донельзя, Блезуа понесся со всех ног к конюшне.
Атос через несколько минут последовал в ту же сторону – проверить, готовы ли к поездке лошади. Сам, лично, взнуздал лошадку для ее высочества и велел выпустить животное на площадку для выездки.
Явился Шарло – доложить о том, что слегка перекусить можно будет дома, Клод все сделала в лучшем виде, а основной завтрак приготовлен и отвезен на мельницу. Волноваться было особо не о чем – слуги были прекрасно вымуштрованы, и знали, что все указания хозяина нужно исполнять быстро и хорошо. К тому же они видели особое отношение графа к высокой гостье, и старались вовсю.
- Ее высочество уже изволила встать? – поинтересовался Атос у подошедшего Гримо, который, как хороший управляющий, был в курсе всех дел.
Гримо отрицательно покачал головой.
- А аббат?
Еще один отрицательный жест.
Атос нахмурил брови. Принцесса вольна была нежиться на мягких перинах сколько угодно, а вот на аббата это было непохоже. Арамис, во сколько бы он не лег, имел привычку вскакивать с постели не позже, чем в семь часов утра. Граф еще накануне вечером заметил, что его друг не в себе: нервничает, кусает губы, очень бледен, глаза лихорадочно поблескивают, на вопросы аббат отвечал с запозданием и ему стоило большого труда сосредоточиться на какой-то конкретной теме. Это было так непохоже на аккуратного, внимательного, любезного Арамиса, что Атос не мог не встревожиться. Он допускал, что его друг узнал какие-то не слишком приятные новости, поделиться которыми по определенным причинам не может. Допускал также нездоровье: все же Арамис проделал длинный путь, во время которого позволял себе лишь минимум отдыха. Климат Италии отличается от французского… словом, причины для беспокойства были довольно веские.
Убедившись, что для прогулки все готово, Атос отправился в дом.
Он подождал еще четверть часа и вновь спросил у слуг – не вставала ли принцесса, не видел ли кто, как аббат выходил из комнаты. И вновь получил отрицательный ответ.
Поддавшись тревоге, граф направился к другу сам – благо, с ним он мог не слишком церемониться.
Дверь в комнату была не закрыта на внутренний засов.
Шторы аббат забыл или не захотел сдвигать – все помещение заливал солнечный свет.
Граф покачал головой, заметив оплывшие огарки свечей на столе – кажется, Арамис провел бессонную ночь за написанием писем. Значит, все же дурные новости. Плохо.
Он оглянулся…
Полог кровати также был не задернут на ночь.
Аббат спал – крепко и безмятежно, сном совершенно здорового человека. Солнечные лучи играли задорными искрами на алмазном крестике, украшавшем его шею.
С темными локонами Арамиса, разметавшимися по подушке в полном беспорядке, соседствовали чудесные золотисто-белокурые пряди, покрывавшие не только подушки, но и часть одеяла. Атос, остолбенев, смотрел на ее высочество мадемуазель де Бурбон собственной персоной: нежное белое плечико, разрумянившееся прелестное лицо… припухшие губки чуть приоткрыты, белокурая головушка уютно положена на плечо Арамиса, тоненькая изящная ручка покоится поверх одеяла, пальчики переплетены с пальцами аббата, дыхание ровное и спокойное…
Атос, совершенно потерявший дар речи и вообще способность соображать, машинально отвел глаза… взгляду предстала новая картинка: ночная сорочка из тонкой ткани валяется, небрежно сброшенная, на ступеньках ложа, поверх – столь же небрежно скинутая мужская рубашка.
Нужно было быть полным идиотом, чтобы не догадаться о произошедшем.
И только слепой не разглядел бы, что все, что произошло, случилось по доброй воле обоих сторон. Кроме того, это ее высочество, кроткая голубица, находилась в комнате аббата, а не наоборот. Это обстоятельство неопровержимо свидетельствовало о том, что инициатива столь резкого сближения исходила именно от нее.
Глаза Атоса замечали все – но анализировать и делать выводы он не мог.
Это счастье, этот покой, эта нега, наполнявшая комнату, эта мучительно красноречивая, полная абсолютного доверия друг к другу поза спящих любовников, утомленных бессонной ночью… два пустых бокала, стоявших на ступеньке кровати – все это наполняло душу графа болью и ужасом.
Он всегда был сторонником соблюдения неких моральных правил, и честь ставил превыше всего.
То, что было счастьем для двоих, для него стало бесчестием и возмутительной дерзостью.
Одна по своей молодости и пылкости забыла о том, что она – невеста, и что к алтарю девушке ее сана следует идти чистой и невинной.
Другой забыл о том, что дал священный обет целомудрия, и о том, что девушка много выше его по положению в обществе, принцесса королевской крови… К тому же в доме графа де Ла Фера мадемуазель де Бурбон, родственница и гостья, должна была стать вдвойне неприкосновенной! Пока графиня де Коломьер лежала больная, Атос нес личную ответственность за безопасность ее высочества.
Граф, разумеется, не был законченным моралистом и пуританином. Будь мадемуазель де Бурбон замужней дамой – Атос бы и бровью не повел, застав нежную парочку в таком положении. Нравы эпохи вполне допускали возможность супружеской измены, и даже способствовали тому, что сплошь и рядом мужья изменяли женам, а жены ни во что не ставили мужей. Внебрачные дети, неприкрытое бахвальство многочисленными любовными победами – это было дело обычное, и обращать на такие пустяки внимание не стоило. К тому же Атос, никогда не вмешивавшийся ни в чьи личные дела, все же замечал многое, и прекрасно знал, что аббат д`Эрбле далек от святости. В течение долгого времени оставаться любимчиком мадам де Шеврез, иметь в списке амурных побед не меньше трех десятков дам, чье положение в обществе было лишь немногим ниже, чем положение мадемуазель де Бурбон… Но все эти дамы, за редким исключением, были хотя бы на пару лет старше молоденького мушкетера, и все до одной были замужем!
Впрочем, разбираться следовало потом. Сейчас стоило подумать о том, что уже утро, по двору ходят люди, а по коридору ее высочество вернуться к себе тоже не может… Но ведь она должна вернуться! Скандала следовало избежать любой ценой.
Граф слегка кашлянул.
Этого оказалось достаточно, чтобы проснулся Арамис.
- Быстро вставайте! – ледяным тоном сказал граф, избегая сталкиваться с ним взглядом. – Вы знаете, сколько времени?
Арамис прикусил до крови губу.
Ее высочество, потревоженная звуком чужого голоса, также проснулась. Атос глаза отвести не успел, и вынужден был выдержать взгляд молодой принцессы. Ничего не скажешь – достойная дочь своей матери. Секундная растерянность, страх… даже ужас… а затем – спокойствие, уверенность и едва ли не вызов. Она приподнялась, желая привести в некое подобие порядка волосы, мешавшие прежде всего ей самой – краткое мгновение граф имел возможность созерцать гладкие алебастровые плечики и роскошную, самой совершенной формы грудь девушки. К счастью, Анна-Женевьева очень быстро поняла, что роль искушенной женщины, полностью уверенной в своих чарах и независимой от чьего-либо мнения, ей пока что не по силам: девичья стыдливость заставила ее оставить волосы в покое, заметить, что одеяло предательски сползло с ее плеч и открывает обзору куда больше, чем она сама хотела бы. Трогательно пискнув, ее высочество залилась краской так, как это умеют только природные блондинки – краснеют одновременно и стремительно все лицо, шея, плечи и грудь… и юркнула под одеяло. Впрочем, ненадолго: ровно настолько, чтобы собрать нервы в кулак, и вновь выпрямиться, зажав одеяло подмышками.
- И сколько же, граф? – спросила она спокойным, естественным тоном, который невольно привел Атоса в восхищение.
- Без четверти десять, ваше высочество!
- Графиня де Коломьер уже проснулась?
Задавая вопрос, Анна-Женевьева переместилась так, чтобы свет падал на ее лицо. И почти заслонила своей фигуркой аббата. Выражаясь языком военных – взяла огонь на себя.
- Кажется, да! – медленно произнес Атос. – Если вы того желаете, я сам проверю, каково самочувствие графини. А вам бы я в это время посоветовал переодеться к завтраку.
- Прогулка не отменяется! – быстро сказала ее высочество. – Я так желаю!
Атос молча поклонился.
- Будьте так любезны: передайте графине, что я вечером не вполне хорошо себя чувствовала, но сейчас все в порядке, и через полчаса я сама приду поздороваться с ней.
Истинная принцесса ведет себя как принцесса даже тогда, когда ее наготу защищает только тонкое одеяло… и чувство собственного достоинства.
Мадемуазель де Бурбон экзамен выдержала с блеском.
Впрочем, аббат тоже держался неплохо. Они оба точно пытались оспорить – кто более виноват в случившемся. Принцесса самоотверженно пыталась доказать всем своим видом, что вся вина на ней. Аббат делал то же самое. Таким образом, оба защищали друг друга.
- Завтрак будет подан через сорок минут! – Атос по-военному четко развернулся и вышел.
Влюбленные остались одни.
Анна-Женевьева, вмиг растеряв свою уверенность, повернулась к любимому и быстрым, порывистым движением прижалась к нему. На лице была тревога и испуг.
- Рене…
Он поцеловал ее в макушку – как маленькое неразумное дитя, обнял покрепче, стараясь, чтобы она ощутила его поддержку.
- Все будет хорошо, Ана, радость моя. Верь мне.
Услышав свое имя, произнесенное на испанский манер, ее высочество слабо улыбнулась.
- Ana querida! – повторил он со всей нежностью, на какую был способен.
- Я не прощаюсь! – прошептала она. – И ни о чем не жалею!
Как бы в подтверждение своих слов она поправила на шее серебряный крестик – теперь он принадлежал ей. Быстро накинула рубашку, накрыла волосы шалью – в комнате точно стало темнее! - и подошла к двери. Прислушалась.
Граф сдержал слово. У ее высочества было достаточно времени, чтобы незамеченной проскользнуть по коридору к своим дверям.
Арамис с тревогой наблюдал за тем, как она бесшумно пробежала по коридору – босые ножки практически не издавали звук, ступая по паркету коридора, как Агнесса (умница!) распахнула перед госпожой дверь…
Можно было перевести дух…
За завтраком, к которому приковыляла и графиня де Коломьер, каждый из актеров исполнял свою роль. Если бы не присутствие мадам Бланш, все действующие лица хранили бы молчание.
Но мадам Бланш превратила трагедию в подобие фарса. Графиня, чувствовавшая себя несколько бодрее, чем накануне, сухо кивнула головой аббату и переключила внимание на Атоса. Он показался ей более подходящей кандидатурой для поддержания светской беседы о здоровье и болячках: солидный мужчина, владелец поместья, родня ее высочеству, любезный и внимательный собеседник. Атос заставлял себя отвечать, и всякий, кто плохо знал характер и привычки графа, мог бы с уверенностью сказать, что тот вполне спокоен.
Арамис, достаточно изучивший своего давнего друга, сидел с окаменевшим лицом. Он лучше всех понимал, что именно ему предстоит объяснение с Атосом. Результаты этого объяснения он не брался предсказывать, хотя и обладал хорошим даром предвидения. Предчувствие предстоящего разговора было настолько тяжелым, что мрачное настроение аббата не могли поправить нежные, полные любви взгляды молодой принцессы. Девушка также все чувствовала, и всем сердцем была на стороне любимого. Она находила в себе силы держаться почти естественно.
Влюбленные, лишенные возможности говорить, бросали друг на друга быстрые взгляды.
Арамис улыбнулся только один раз – вставая из-за стола. Но улыбка его тотчас погасла: одно движение бровей Атоса дало ему понять, что лучше будет, если аббат тотчас удалится из столовой под любым благовидным предлогом.
Принцесса, заметив это, метнула на графа де Ла Фера взгляд, полный негодования.
Атос выдержал молнию с замечательным равнодушием.
Единственным человеком, который получил от завтрака удовольствие, стала графиня Коломьер.
Агнесса, смотревшая в окно, заметила, что к лошадям подошел Гримо, и вложил в кобуры, притороченные к каждому из мужских седел, по паре пистолетов.
Она поняла – и ужаснулась. Но делиться с ее высочеством своим наблюдением не стала. Принцесса не дурочка, сама обо всем догадается.
Принцесса и догадалась.
Этикет предписывал к завтраку выходить в «домашнем» платье, на прогулку же одевать амазонку либо охотничий костюм.
Девушка кивнула головой в сторону бирюзово-голубой амазонки.
Пока Агнесса торопливо готовила наряд, Анна-Женевьева открыла свой личный дорожный сундучок… и достала оттуда пистолет. Молча осмотрела его. Неторопливо, уверенными движениями зарядила – видно было, что эта неженская процедура ей привычна. Агнесса охнула и приложила руки ко рту. Кому, как не ей, было знать, что ее высочество отменно стреляет, и очень часто в споре с герцогом Энгиенским, непревзойденно метким стрелком, составляет ему достойную конкуренцию.
Лицо принцессы было бледным, под спокойствием угадывалось лихорадочное волнение и та решимость, которая страшнее любого открытого проявления гнева или ярости.
- Вы уверены? – робко поинтересовалась Агнесса, указывая на пистолет.
Анна-Женевьева кивнула.
- Да, милая моя. Они будут драться. Граф застал нас нынче утром… вдвоем…
- Но граф – хороший человек…
- Граф посчитал все личным оскорблением для себя.
- Он не ваш жених!
- Он – мой родственник. И человек совершенно необыкновенный. Они оба – необыкновенные. Агнесса, помнишь рассказы господина де Тревиля о знаменитой четверке молодых людей, служивших под его началом лет десять назад? Он упоминал еще лейтенанта д`Артаньяна – того, что дежурил в Лувре, когда ты помогала мне готовиться к приему у ее величества?
Агнесса кивнула. Она помнила торжественный прием и черноволосого худощавого офицера, который так лихо защитил ее от приставаний подвыпивших кавалеров.
- Так вот… Граф де Ла Фер носил в этой четверке имя Атоса, а шевалье д`Эрбле – имя Арамиса. Они знают друг друга много лет, и подобный спор не смогут решить иначе, как поединком.
- И вы это допустите?! – воскликнула перепуганная Агнесса, заламывая руки.
- Видит Бог, я не хочу ни смерти одного, ни смерти другого. Но с графом невозможно говорить.
- Вы пытались?
Прекрасные глаза ее высочества заполнили слезы.
- Он выслушает меня, но сделает по-своему. Он говорит со мной, но ни слова еще не сказал ему…
- Может быть, поединок на пистолетах менее опасен в этом случае, чем поединок на шпагах? Пистолет может дать осечку…
Принцесса устало покачала головой.
- Нет. Оба прекрасно стреляют, и не хуже владеют шпагой.
- Уповайте на милость Божью!
- Не могу! – ее высочество, наконец, не выдержала – расплакалась горько и безутешно. – Я виновата, это из-за меня… это мое безумство! Я не думала, не могла знать, что граф настолько щепетилен в вопросах чести! Они оба… оба правы – и тот, и другой! Один имеет право защищать свою честь и мою – ведь я его гостья и родственница. В данном случае он представляет герцога… моего жениха… А аббат…
- Вы его в самом деле так любите? – с состраданием спросила Агнесса.
Ее высочество еле заметно кивнула утвердительно, и вновь отдалась своему горю.
У крыльца аббат подлил масла в огонь. Когда принцесса – печальная, со следами слез на лице, спустилась со ступенек, Атос подал ей руку и намеревался помочь сесть в седло.
- Позвольте, граф! – тихим, непривычно жестким голосом остановил его Арамис. И сделал то, чего никогда еще себе не позволял: попросту отодвинул его, и сам усадил мадемуазель де Бурбон на лошадь.
Атос сильно побледнел. Но протестовать не стал.
Молча прошел к своему коню, вставил ногу в стремя и принялся терпеливо ждать, когда аббат закончит проверять стремена герцогини.
У этой сцены были два свидетеля, которые прекрасно понимали, что происходит. Агнесса стояла на крыльце рядом с молчальником Гримо.
Маленькая группа господ удалилась. Гримо намеревался идти в дом. Агнесса схватила его за руку.
- Вы понимаете, что может случиться? Вы знаете, что произошло?
Гримо кивнул утвердительно.
- И вы так спокойны? Ваш господин может убить господина аббата или наоборот! А ее высочество… почему мужчины никогда не думают о женщинах?!
- Думают, – на лице Гримо появилось некое подобие кривой улыбки.
- Тогда почему вы не попытались отговорить своего барина от этой затеи? – продолжала негодовать Агнесса.
- Бесполезно! – Гримо чуть пожал плечами.
- И вы… и вы так спокойно смотрите на все? У вас нет сердца! Вы бревно! Вы такое же бревно, как и ваш господин! Неужели вы не понимаете, что…
Управляющий спокойно зажал ладонью рот камеристки. Тотчас поклонился, принося извинения за свою вынужденную грубость, и выразительно указал пальцем вверх. Агнесса его своеобразное предостережение поняла, и прикусила язык: как раз над ними располагалась комната графини Коломьер, окно в ней по случаю теплой погоды было открыто. Мадам Бланш же отличалась отменным слухом, который подагра ничуть не притупила.
Гримо с той же улыбкой смотрел на девушку, отдавая должное ее понятливости.
- Пистолеты не заряжены. Ни у графа, ни у аббата. Я только взвел курки.
- Они схватятся за шпаги!
- Нет. У графа в ножнах плохой клинок. Сломается. Я подобрал. Эфес схожий. Клинок никуда не годен.
- Ну, а если… - у Агнессы не хватало слов.
- С ними поехала ваша госпожа. Хорошая девушка. Умная. Любит аббата, уважает графа. Не подерутся.
Закончив свой длинный монолог, Гримо облегченно вытер вспотевший лоб большим платком и удалился.
Во время поездки Атос восстановил статус кво: Арамис вынужден был ехать позади, дорога была узковата для трех всадников. Он как ни в чем ни бывало показывал ее высочеству местные красоты.