Десять литературных негритят

Настоящим поклонникам творчества Александра Дюма обидно видеть, как за любимым писателем из века в век тянется всем уже надоевший хвост обвинений. И что характерно: всякому, кто дал себе труд разобраться в них, становится ясно, например, что ни о какой «развесистой клюкве» Дюма никогда не писал и не говорил, и что это выражение ему приписали гораздо позднее. Но тем не менее «клюква» то и дело всплывает, когда всякие высокомерные знатоки походя обвиняют Дюма в неправдивости, легкомысленности и перевирании истории.
Но второе обвинение гораздо серьезнее.
С легкой руки недоброй памяти некоего Жана-Батиста Жако, более известного под псевдонимом Эжен де Мирекур, автора грязного пасквиля «Торговый дом Александр Дюма и К», пошла мода презрительно обвинять Дюма в использовании труда соавторов, краже их идей и наглом присвоении результатов их труда. Мирекур, жалкий неудавшийся писателишка, сам пытался сначала стать «литературным негром» СанСаныча, а когда тот его послал подальше, взялся за перо трясущимися от негодования ручонками. Сначала Мирекур всласть пооскорблял Дюма, а потом сделал достоянием гласности длинный список его негров. Десять человек, утверждал Мирекур, являются «подлинными авторами» романов Дюма: Адольф де Левен, Анисе-Буржуа, Гайярде, Жерар де Нерваль, Теофиль Готье, Поль Мерис, Фелисьен Мальфиль, Огюст Вакери, Анри Эскирос и, конечно же, Огюст-Жюль Маке.
Как известно, Дюма подал в суд на Мирекура, и дело выиграл. Но осадочек-то остался… К сожалению, приходится признать, что к поклепам Мирекура вряд ли стали так внимательно прислушиваться, если бы его не поддержали свои авторитетом многие видные коллеги Дюма, например, Бальзак:

Глубокое возмущение вызывает у меня факт, что этот мощный и сильный писатель поддался мелочному чувству зависти. Никак иначе я не могу объяснить, почему Бальзак, который  постоянно использовал труд анонимных соавторов, и даже более того, в молодости сам подрабатывал «негром» (от чего потом всю жизнь открещивался), почему Бальзак позволяет себе эдак капать желчью на Дюма.
В последнее время масла в огонь в этом больном вопросе подлил Артуро Перес-Риверте, автор «Клуба Дюма, или Тени Ришелье» (см. «Газетт» №4 за ноябрь 2007 г.) Написанный в стиле постмодернизма роман напоминает мне конфету с ядовитой начинкой: даже читатель – мушкетероман, увлеченный интригой книги, интересно и вкусно поданной информацией о Дюма, спорами героев на околодюмовские темы, не замечает, как проглатывает заодно конечный вывод Риверте: мол, настоящим автором «Мушкетеров» был Маке. Скрыть от общественности этот унизительный факт – такую цель ставят себе члены «Клуба Дюма» во главе с Борисом Балканом. А что уж говорить про читателей, лишь поверхностно знакомых с творчеством и личностью Дюма? Они принимают это утверждение за чистую монету, и вслед за Риверте принимаются жалеть бедняжку Маке.
Но при этом как-то все время замалчивается стыдливо тот факт, что Дюма был далеко не первым и не единственным писателем, который использовал труд соавторов. И сколько бы критики не морщили носики, от фактов отмахнуться нельзя: Гюго призывал на помощь «негров», когда не справлялся с работой; Бальзак написал за свою недолгую жизнь сто томов с хвостиком, что тоже физически невозможно сделать одному, и даже рьяные бальзаковеды не отрицают, что на него работали безымянные авторы; Стендаль написал «Люсьена де Левена», лишь слегка переработав рукопись другого писателя; Диккенс также открыто пользовался услугами наемных помощников; и даже сноб Сент-Бев, который не упускал ни одного удобного случая снисходительно пожурить Дюма за излишнюю, по его мнению, плодовитость и увлекательность, даже он использовал труд секретарей и литобработчиков. Так почему же на этом фоне именно с Дюма связывают сам термин «литературные негры»? Почему Дюма позволено пинать за это, а остальных – не моги? Почему то, что прощается всем остальным, не прощается Дюма? Почему то и дело какой-нибудь критик начинает разглагольствовать, к примеру:

Я склонен сделать вывод, что все дело – в политике двойных стандартов. Вот уже сто пятьдесят с хвостиком лет Дюма, самого читаемого и издаваемого французского автора, более того, одного из трех самых читаемых писателей в мире (остальные двое – Шекспир и Агата Кристи) – унизительно причисляют к литературе второго сорта: масскульт, мол, дешевка. Что уж тут говорить, если даже Андре Моруа, автор первой честной книги о Дюма, - и тот позволяет себе чуть ли не извиняться за него перед читателями:

Как говорил д'Артаньян: «Да здравствуют внешние приличия!»
А так как, опять же, ничем не скроешь тот факт, что только маньяк-литературовед сейчас способен прочитать Сент-Бева (забыт за скучностью, а ведь считался первым писателем эпохи),  и никто почти не читает Диккенса, и даже Бальзак, Стендаль и Гюго превратились в эдакие памятники нерукотворные из живых писателей, которых хочется постоянно перечитывать и хранить под подушкой, и только Дюма по-прежнему живее всех живых, издается миллионными тиражами, и нет человека, который бы не читал Дюма – так как этот факт ничем не скроешь, то снобы от литературы считают делом чести хоть чем-то запятнать его имя. Да вот хотя бы и эксплуатацией несчастных угнетенных «книггеров».
Опять же, любому, кто захочет поставить все точки над «i» в этом вопросе, становится очевидной доля авторства Маке в «Трех мушкетерах» и других романах. Дюма писал и до, и после сотрудничества с Маке – и все на неизменно высоком уровне. Маке же, хотя и таскал Дюма по судам с целью доказать, что это именно он написал «Мушкетеров», но сам, без Дюма, так и не сподобился сотворить хоть что-нибудь путное. Что может быть лучшим доказательством?
Кстати, любопытно, что Маке, как и Мирекур, страдал страстью к изящным псевдонимам, и хотел, чтобы его именовали Огастэсом Мак-Китом. И лишь немногие обращают внимание на то, что Дюма дал имя Маке – Огюст – Жюль – виконту де Бражелону. Но мы отвлеклись от предмета нашего разговора.
История Маке служит ключом к разгадке самого феномена «литературного батрачества». Время от времени в современных СМИ появляются жалобы духовных наследников соавтора Дюма, страдальцев, которых безжалостно эксплуатируют издатели. Они охотно рассказывают о своих мучениях, забывая ответить на один вопрос: а что вообще заставляет их играть малопочетную роль литературных негров? Ну, никто же не идет на такую работу, умирая с голоду, это очевидно. Тогда в чем проблема? Есть талант — пиши, старайся, штурмуй издательства, пробивайся под своим именем. Ответ становится ясен, когда мы раскрываем книжечки в мягких обложках, написанные «литературными неграми». Это чтиво, причем чтиво в самом убогом исполнении, лишенное грана оригинальности. Не потому работают «негры» на дядю, что их заставляют под дулом автомата, а потому, что больше ни на что не способны. И загадки тут никакой нет.
И поэтому я в корне не согласен с метром Моруа, при всем к нему уважении. Не наличием или отсутствием соавторов измеряется величие писателя. И не тем, какие ярлыки вешает на него горстка чистоплюев. Тем более что никто из них не удосужился выслушать мнение самого Дюма  в этом деле. А он никогда не отрекался от соавторов, уважал их права и щадил их самолюбие. Это не могли отрицать даже его враги. Дюма говорил:

И добавлял:

Самый добрый писатель на свете зависть, подозрения и злобу встречал с гордо поднятой головой. На одном из левых республиканских митингов, которые с готовностью и часто посещал Дюма, искренний демократ по убеждениям, ему предъявили обвинение в неуважении к народу и аристократизме.

- ответил он.
Он работал как никто другой. Поэтому именно Александр Дюма по праву остался в литературе автором прославленных исторических романов - он, а не легион его помощников.

Искренне ваш,
Матье де Морг

Мирно спите, парижане…
О «Нельской башне»

Судя по опросу, я  - один из немногих мушкетероманов, которым посчастливилось видеть хотя бы одну пьесу Дюма на сцене. Когда мне было двенадцать лет, наш местный театр поставил «Нельскую башню».
В своих мемуарах Дюма очень ярко и с чувством описывает свой первый поход в театр. Когда его старший друг, Адольф де Левен, повел его на Шекспира, Дюма вышел после спектакля в состоянии тихого офигения и долго еще не мог вернуться в реальный мир. Шекспир стал для него откровением и вдохновил самого взяться за перо. Подобное действие на меня оказал сам Дюма. До «Нельской башни» я не видел в театре театра – я видел пыльные декорации, потрепанные костюмы, усталых дяденек и тетенек, которые произносят напыщенные слова со сцены. Драматург Дюма открыл для меня магию театра как искусства.
Лиловый атлас и вишневый бархат нарядов, полумрак сцены, башня, которая казалась мне огромной, лязг тюремных решеток, плеск воды за сценой – все эти мелодраматические эффекты произвели на меня незабываемое впечатление. И хотя на сцене пролилась только одна капля крови – когда Филипп д'Оне оцарапал лицо королеве Маргарите, отказавшейся снять маску, - но каскад убийств, кровосмешений, истерик, предательств и тайн надолго поселил у меня в моей душе ужас в отношении Парижа. Адре Моруа назвал «Нельскую башню» «классическим образцом театральных излишеств». Рискну с ним не согласиться: в «Башне» нет ничего лишнего, а есть точный расчет на зрителя.
В этой пьесе, как в фокусе линзы, собраны все любимые писательские приемы Дюма: блистательный хладнокровный циник- авантюрист, роскошная демоническая женщина- вамп, злой рок, разворачивающий пружину сюжета, случайности, помогающие герою выбраться из самой безнадежной ситуации, старые грехи, имеющие длинные тени, а также «испытанные приемы классической трагедии». И, конечно же, диалоги, реплики и фирменные концовки актов:

И совершенно непревзойденный финал:

На бумаге эти пышные фразы кажутся наивно – выспренними, но на сцене!...
Маргарита Бургундская – предшественница миледи в мире Дюма. Она преступница не по обстоятельствам, не в силу каких-либо вообще причин – она преступна по своей сути. Как и все злодеи Дюма, она подобна вампиру, который не может жить без крови.
Большим преступникам предназначен в жизни определенный путь, на котором они преодолевают все препятствия и избавляются он всех опасностей вплоть до того часа, когда по воле провидения, уставшего от их злодеяний, наступает конец их беззаконному благополучию,
- эти слова Дюма применимы и к Маргарите, и к миледи. «Женщина – источник всех наших бед», - замечает вскользь Арамис, выражая принцип Дюма: женщина несет зло, разрушение, моральное падение, отчаяние.
Кстати, об Арамисе. Если приглядеться, то в чертах Буридана проглянут знакомые до боли длинные ресницы и персиковые щечки. Дюма для этого образа использовал имена полулегендарного ректора Сорбонны и вполне реального первого министра Людовика X, но только лишь имена: Буридан не имеет ничего общего ни с тем, ни с другим. Одержимый жаждой власти, он готов на все ради нее и не останавливается перед преступлением. Он использует страшную тайну, связывающую его с королевой, для того, чтобы взлететь по придворной лестнице и стать первым министром, он безжалостен и циничен, и его интрига сравнима по масштабности только с грандиозным замыслом епископа Ваннского; но маленький просчет губит честолюбивые замыслы как бывшего пажа герцога Бургундского, так и бывшего мушкетера Людовика XIII.
И вот что странно:  автором «Нельской башни» все считают Дюма, хотя сам Дюма никак на этом авторстве не настаивал, никаких прав на пьесу не предъявлял и потребовал даже, чтобы имя его сняли с афиш. Зато очень переживал по этому поводу некий Фредерик Гайярде, считавший себя настоящим и единственным автором «Башни». Сперва он был очень рад, когда Дюма с подачи директора театра Порт-Сен-Мартен Ареля взялся за переделку его слабой и беспомощной пьесы, но после триумфальной премьеры замучил Дюма и Ареля скандалами, и даже вызывал Дюма на дуэль. Когда в 1880 году Дюма ставили памятник, единственной фальшивой нотой прозвучал голос Гайярде: он возражал против того, чтобы название этой  пьесы  в числе других было высечено на пьедестале. На что Дюма-сын ядовито ответил  ему,  что  заранее разрешает использовать это название при сооружении памятника Гайярде.
А еще «Нельская башня» наглядно демонстрирует один из негласных законов театра, который я для себя назвал «законом змеи». Однажды в спектакле по рассказу Конан Дойла «Пестрая лента», в интриге которого главное место занимает ядовитая змея, режиссер намеревался как можно больше ошеломить зрителей и приспособил для спектакля живого «исполнителя». Однако результат получился обратный: в зале отказались принимать его за настоящую змею. «Весь спектакль, - писала одна газета, - портит отвратительное чучело змеи». Конан Дойл был в ярости. В следующем спектакле пришлось обратиться к обычному театральному реквизиту и повесить в самом деле муляж. Эффект превзошел все ожидания! Газеты писали: «Прекрасно смотрится на сцене живая змея»!
Вот и с «Нельской башней» то же самое получается. В «Трех мушкетерах» Дюма лишь незначительно, только исходя из требований сюжетной логики, искажает историю – но критики не устают кричать «Ах, все было совсем не так! Ах, это насилие над историей! Ах, и Ришелье был не такой, и д'Артаньян был не эдакий и т.д. и т.п.». А  в «Нельской башне», с точки зрения сурового ревнителя исторической действительности, нет ни слова правды, все герои и события вымышлены и не имеют почти никакого отношения к реальным Буридану, Людовику X и Маргарите, сюжет до предела театрален и условен – но почему-то никто не бегает с томом Мориса Дрюона в руках и не обвиняет Дюма во лжи. Вот вам и пример горькой иронии в соотношении фактической достоверности и театральной условности.

Искренне ваш,
Матье де Морг